— Не суй нос не в своё дело! — осадил её оруженосец. — Нужно было сало, так бери. А мясо трогать не смей — это сеньору.

Тяжело вздохнув, беременная женщина подняла таз и шагнула за загородку. Там, торцом к стене, стояла узкая деревянная койка. На ней, на единственной целой простыне из приданного хозяйки, разметавшись по постели, лежал человек. Он был худ и бледен. Впалые щёки, тёмные круги под глазами.

Человек бредил, повторяя какую-то бессмыслицу, вроде: «Лестницы, скидывайте лестницы! Поджигай! Живей, собаки, никого не жалеть! Руби их! Эй, Оливер, коня! Ты опять не вычистил мой меч, сукин сын!». Сейчас он затих: очередной приступ жара схлынул всего пару минут назад. Он измотал его.

Женщина поставила таз на пол и откинула с больного зимний плащ, заменявший одеяло. Привычным движением закатав ему рубашку, она оторвала часть принесённой рубахи и, обмакнув в теплой воде, промокнула края раны на правой стороне груди, потом другую, рядом с плечом. Раненый застонал и приоткрыл один глаз. Не обратив на это внимания, женщина смыла запекшуюся кровь с раны на боку. Все три раны были серьёзные, с почерневшими краями.

— Вот. — Приподняв загородку-полотнище, старуха протянула женщине плошку с жёлто-зеленой мазью. — Не жалей, наложи побольше.

Женщина кивнула, приложила к ранам по густо пропитанной мазью тряпке и перебинтовала раненого.

— Как раны? — поинтересовалась старуха, забрав таз с грязной водой.

— Всё бы хорошо, кабы не наконечник. Наконечник в тело ушёл, не достать. Да и поздно его привезли.

— Значит, отдаст Богу душу? — вздохнула хозяйка.

— На всё воля Божья, — упрямо повторила женщина. Как звали её и её мать, неизвестно, имени раненного человека они тоже не знали. Знал его только Оливер, который привёз его сюда.

— Оливер, — раздался из-за перегородки сиплый голос раненого, — иди сюда!

Оруженосец вздрогнул и, оттолкнув обеих женщин, метнулся к постели.

— Подними мне голову, мне трудно говорить. — Когда Оливер, подоткнув под импровизированную подушку какое-то тряпьё, придал телу господина сидячее положение, тот, отдышавшись, продолжал: — Помнишь, я говорил, что ты бастард? Это неправда. Твоя мать состояла в законном, но тайном браке с бретонцем, шевалье де Гилляром, так что ты можешь попытать счастья и быть посвящённым в рыцари. Все необходимые бумаги у моей матери. Поедешь в Орлейн, назовёшься Оливером де Гилляром, она поймёт. Только к своей матери не езди, забудь, что она у тебя есть. Отыщи в Нормандии мэтра Гоши из Руана и получи от него на расходы. Дальше делай, что хочешь. Я освобождаю тебя от службы, на том свете оруженосцы не нужны. — Он хотел рассмеяться, но вместо этого закашлялся.

— Но у мэтра Гоши хранятся Ваши деньги. Не разумнее было бы передать их Вашей… вдове?

— Это не те деньги, которые оставляют в наследство, да и ей они не понадобятся. Ступай. Нет, сначала обещай, что ты поможешь моей семье уехать в Нормандию. Постарайся спасти хотя бы что-то из Орлейна, если только мои имения ещё не конфискованы. И ни в коем случае не говори, что ты служил у меня! Иди, оставь меня одного, — пробормотал граф и откинулся на подушку, прикрыв глаза. Разговор утомил его.

Роланд Норинстан медленно умирал. Раны гноились, не хотели заживать; никакие снадобья не помогали. Лоб у него был потный, горячий. С каждым днём ему становилось всё хуже. Он то впадал в беспамятство, то приходил в себя. Боль смыкала челюсти, заставляла метаться по жесткой постели. Когда боль отступала, в прояснившемся сознании проносились обрывки мыслей, воспоминаний. Тёмный коридор, холодный пол, тошнота, холодок, подступающий к сердцу, тёплая кровь, струящаяся по телу… Как он оказался здесь, граф не помнил.