Лампрехт повернул лошадь и уехал; кто-то — вероятно работник управляющего — прошел через дверь и открыл железные ворота. Лампрехт переговорил с ним; его голос звучал так хрипло и глухо, как будто у него совсем пересохло в горле. Он спросил о своем тесте, и работник ответил, что, когда советник играет в кегли, то редко возвращается раньше двух часов ночи. Что еще говорили, трудно было разобрать. Лампрехт выехал за ворота, но поехал не по шоссе, а свернул на тропинку через поле.

Маленькая беглянка была снова одна. Когда ее душевное оцепенение прошло, она почувствовала, что тесно сросшиеся ветви больно давят ее тельце, защемленное среди них. Ее тонкие полотняные сапожки совсем промокли от сырости, в кустах роилась целая куча комаров, кусавших ее лицо и обнаженные ручки. Она с трудом поднялась и вытащила ноги из топкой земли, которая тяжелым комом пристала к подошвам. Теперь она горько заплакала от отчаяния; злой куст не хотел больше отпускать ее. Она должна была остаться здесь, в этом воздухе, пропитанном запахом гнили; она была поймана, как маленький воробышек; в этих колючих спутанных ветвях она должна была ждать, пока возвратится дедушка! Ах, он не вернется раньше двух часов ночи! В течение пяти длинных часов она должна будет сражаться с комарами, которые кусали ее все сильнее и сильнее, хотя она усиленно отмахивалась от них! А лягушек и жаб здесь тоже было много. Рейнгольд уверял, что раз даже выползла из-под куста пестрая змея. Девочку передернуло от страха, и ей показалось, что у нее под ногами что-то шевелится. Собрав все силы, она стала выбираться из жуткой чащи, пока, наконец, последние сучки с треском не сомкнулись за ней.

Маргарита, плетясь обратно к дому, казалась очень жалкой. Шляпу сорвали верхние сучки, уже когда она пролезала в кустарник. Пусть там висит! Висевшее клочьями платье было также оставлено без внимания, но ноги, облепленные толстой корой глины и при каждом шаге оставлявшие отвратительные черные следы на ступенях крыльца, имели ужасный вид.

На небе одна за другой загорались звезды, но забившаяся в угол девочка не замечала их. Когда она поднимала отяжелевшие веки, то видела, что мрак постепенно поглощает слабый отблеск пруда; лужайки чернели под деревьями; пробуждалась ночная жизнь, и с чердака вылетали разбойницы — летучие мыши. Маргарита, как во сне, слышала собачий лай, доносившийся из деревни, а часы на башенке снова пробили две четверти. Там, наверху, пробьет еще много-много таких четвертей, прежде чем настанет два часа! Ах, как ужасно! От промоченных ног дрожало все тело, а лоб, прижатый к жесткой двери, страшно горел и болел. Ах, если бы можно было только разок, только на пять минут положить голову на мягкую подушку и выпить дома хотя глоточек воды из прохладного колодца… как это было бы хорошо! Тетя София всегда клала в стакан немного малинового варенья, когда кто-нибудь жаловался на головную боль, а от укусов комаров, которые жгли ей щеки и руки, у нее была успокаивающая мазь… ах, да, как хорошо было у тети Софии!

Девочкой вдруг овладело чувство непреодолимой тоски по заботливой тете. Она снова закрыла глаза и представила свою спальню дома. Окна выходили на тихий двор, откуда доносилось беспрерывное журчанье воды, которое издавна было колыбельной песней обоих детей. Маргарите казалось, что она лежит в чистой, белой постели и тетя София прикладывает ей к рукам и лицу холодящую мазь, чтобы она уснула. Да, спать… идти домой и лечь спать, вот что надо было сделать! Эта мысль заставила ее вскочить на ноги и, шатаясь, направиться в сад, а затем во двор и в поле! Она не слышала, когда выходила из ворот, что часы снова пробили; тревожный счет часов был уже не нужен больше; она не думала о дальней дороге, предстоящей ей, она видела пред собой только одну цель: большую прохладную спальню, где она может вытянуть свое горевшее в жару тельце; она слышала добрый голос тети Софии, видела руки, которые освободят ее ноги от мокрой тяжести; о том, что будет потом, на другой день, она больше не думала.