Колясочка доехала до лип, где сидел маленький Рейнгольд, и остановилась к великому ужасу попугая, поднявшего громкий крик, тогда как мальчик соскочил со скамейки.

— Грета, ты не смеешь кататься на моих козликах! Я этого не хочу! — плаксиво заговорил Рейнгольд, причем его бледное, узкое личико покраснело от злобы, — это — мои козлики, папа мне их подарил!

— Я никогда больше не буду, Гольдик, право, не буду! — ответила сестра, соскакивая с колясочки, — ну, не сердись! Ты меня больше уже не любишь.

Мальчик снова влез на свою скамейку и неохотно покорился бурным ласкам сестры.

— Видишь ли, Гансу и Веньямину тоже надо доставить удовольствие, они все время заперты в душном хлеву в Дамбахе.

— И ты действительно приехала одна из Дамбаха? — спросила советница, причем в ее голосе слышались негодование и запоздалый страх.

— Конечно, бабушка! Ведь толстый кучер не может уместиться в этой колясочке! Папа поехал верхом, а я должна была бы вернуться с женой управляющего в экипаже, но это — слишком скучная и длинная история!

— Какое неблагоразумие! А дедушка?

— Он стоял у ворот и держался за бока от смеха, когда я промчалась мимо.

— Да, ты и дедушка! Вы уж… — старушка благоразумно проглотила конец своего колкого замечания и с негодованием показала пальцем на платье внучки, — на кого ты похожа! И ты в таком виде ехала по городу?

Маленькая Маргарита теребила ленты на шее, чтобы избавиться от шляпы, и окинула равнодушным взглядом вышитый перед своего платья.

— Черника, — хладнокровно произнесла она. — Так вам и надо! Зачем вы все наряжаете меня в белые платья? Варвара всегда говорит, что мне следовало бы ходить в холщовых мешках.

Тетя София рассмеялась, и одновременно раздался мужской смех. Вслед за колясочкой вошел во двор замечательно красивый девятнадцатилетний юноша, единственный сын советницы: она была второй женой своего мужа и являлась мачехой умершей госпоже Лампрехт. Молодой человек держал под мышкой кипу книг и, очевидно, возвращался из гимназии.

Девочка окинула его мрачным взглядом.

— Тебе вовсе нечего смеяться, Герберт, — сердито проворчала она, снова подбирая вожжи, чтобы отвезти колясочку в сарай.

— Вот как? Приму к сведению, моя маленькая барыня. А позвольте спросить, как обстоит дело с уроками? Кушая чернику, барышня вряд ли повторила свой французский урок! Я очень хотел бы знать, сколько клякс окажется сегодня вечером в тетради чистописания, когда уроки будут приготовляться на всех парах.

— Ни одной! Я уж постараюсь. Тебе назло, Герберт!

— Как часто я должна повторять тебе, непослушная девочка, что ты должна говорить не «Герберт», а «дядя», — сердито произнесла советница.

— Ах, бабушка, это невозможно, хотя бы он десять раз был папиным шурином, — с неудовольствием ответила девочка, со всеми признаками нетерпения откидывая темные локоны. — Настоящие дяди должны быть старыми, а я очень хорошо помню, как Герберт катался на козликах и разбивал стекла камнями. А теперь он — только школьник, который ходит с книгами под мышкой, и больше ничего. Тпрр… Ганс, будешь ли ты стоять? — закричала она на нетерпеливых козлов и крепче натянула вожжи.

При этой беззастенчивой критике из женских уст молодой человек вспыхнул и принужденно улыбнулся.

— Тебя не мешает высечь, — процедил он сквозь зубы, бросая исподлобья взгляд на пакгауз.

Наружная деревянная, несколько покосившаяся галерея была также обвита зеленью жасмина, только кое-где оставались просветы для света и воздуха.