Понедельник, тринадцатое июля. Утро.

Цветочки на обоях в моей комнате. Голубые с красными тычинками. Грязная повязка на руке. Часы на правой руке тикают у самого уха. Из-под простыни торчат мои голые ноги. Я спускаю их на горячий коврик, как раз на то место, куда бьет солнце. Под моим окном, в бассейне, две светловолосые девушки плывут рядом, широко и бесшумно взмахивая руками. Сквозь неподвижные листья пальм виднеются раскаленное небо и море, то самое море, которое я так мечтала увидеть. Все такое ясное, светлое.

Я нашла на умывальнике кусочек рекламного мыла и выстирала белье, которое сняла с себя накануне. Чем пахло мыло? Теперь уже не помню. Как не помню и того, что я пережила в это утро. Некоторые детали вдруг отчетливо всплывают в моей памяти, остальное навеки ушло. А может быть, и эти отчетливые воспоминания — плод моей фантазии? Теперь-то я знаю, что безумие именно в этом и состоит, в точных подробностях — голубые цветочки с красными тычинками, грязная повязка, солнце среди пальм — во множестве четких деталей, которые не связаны между собой и ни к чему не приводят.

Я могла бы провести в этом номере весь день, а потом еще один и еще один, не сходя с места, до тех пор, пока не исчезло бы все, и ребенок, и кровь, и не нужно было бы лгать самой себе.

Время от времени со мной разговаривала Мамуля. Это она заставила меня заказать кофе в номер, она заботилась обо мне, она говорила за меня моими устами по телефону, она словно вселялась в меня. Это она сказала мне: «Дани, Дани, очнись, посмотри, что с тобой стало». Я взглянула на себя в зеркало над умывальником. Я старалась прочесть, что кроется за моим взглядом, понять, что за тайна скрыта в моей голове, в моей душе, тайна, которая бьется, как птица, попавшая в неволю.

Потом я выпила две чашки черного кофе, приняла холодный душ, и мне стало легче. Время — лучший лекарь. Надо только переждать, как подводная лодка, уйти под воду, и потом я снова услышу голос Мамули. Что-то во мне словно погружается в глубокий сон, и я на некоторое время успокаиваюсь. Да, мне становится легче.

Я надела белый костюм, темные очки, перевязала руку мокрым бинтом. Когда я искала в сумочке гребенку, я обнаружила, что Филипп, покидая меня во второй раз, забрал мои деньги. И конверт и кошелек были пусты.

Я не помню, чтобы пропажа огорчила меня. В конце концов его поступок естественней, это я могу легко объяснить. Мало того, если бы Филипп остался со мной, я все равно бы отдала ему деньги. У него не было ни су, и я рада за него. А теперь пусть убирается к черту.

К тому же, поскольку до этого ни одна мысль, кроме как мысль о том, что мне делать — идти ли в полицию и во всем сознаться, или же броситься в море, — не приходила мне в голову, то кража Филиппа даже помогла мне, действительно помогла. Я подумала, что прежде всего мне нужно отыскать отделение Национального банка и получить деньги по чеку. Мамуля сказала: «Это разумнее, чем сидеть в номере и терзаться. Благословляю тебя».

Я спустилась в холл, спросила у администратора, как проехать в отделение банка, и предупредила, что оставляю номер за собой. «Тендерберд» был на том же месте в саду, где я его поставила, раскаленный от солнца, и я обругала себя за то, что не отвела его в тень, но, сев за руль, однако, не почувствовала запаха, которого так боялась. Я изо всех сил старалась не думать о том, во что должен превратиться в такую жару труп человека, убитого около трех суток назад. Я привыкла подавлять свои мысли. Сколько я себя помню, мне всегда приходилось бороться против какой-нибудь ужасной картины, которую рисовало мне мое воображение. Моя рыдающая мать, которой сбривают волосы, за несколько минут до того, как она выбросилась на улицу с третьего этажа; ее распростертое на тротуаре тело.