Я сидела в вагоне второго класса позади американской пары.

— Это уж через край, Сьюзен. Вся эта поездка — через край. Тебе обязательно нужна эта шляпа? Эта нелепая шляпа. И это вино, которое тебе просто необходимо было попробовать за обедом, обошлось в тридцать пять долларов. А теперь ты сидишь тут и восторгаешься кукурузными полями, коровами и ветхими деревеньками. Черт возьми, если тебе нужны кукурузные поля, я мог бы свозить тебя в Айову. Избавил бы себя от множества хлопот. Мы за семь тысяч миль добирались посмотреть коров!

— Я смотрю не только на коров, Джеффри. Я смотрю на Италию. Вот чего ты не понимаешь. И скажу тебе вот еще что, Джеффри. Я — это через край. Почти все и все в мире — через край. Через край для тебя, Джеффри. И я скажу тебе почему. У тебя чашка мелкая и маленькая, и в нее ничего не поместится, кроме тех нескольких капель, которые ты сам в нее влил. Больше ни для чего места не осталось. Но я вот что скажу тебе, Джеффри: жизнь больше, чем вмещает твоя чашка. Раздобудь себе чашку побольше, Джеффри, ради бога, раздобудь себе чашку побольше.

Когда я, выходя из вагона, прошла мимо них, эти двое сидели, отстранившись друг от друга, разделенные большой черной шляпой, украшенной бледно-розовыми цветами роз. Она смотрела в окно, он — уставился прямо перед собой, или в себя, или, может быть, на дно своей чашки. Я пожелала Джеффри найти себе чашку побольше.

Дверь палаццо напротив открылась. Это он, «с густыми мягкими волосами, падающими на глаза». Со скрипкой в руках.

Он взглянул на меня.

— Buona sera, signora. Arrivo. Добрый вечер, синьора. Я пришел.

Это был он — он, с черной коркой бороды. Это я с ним говорила. Это он — директор консерватории. И, когда я назвала ему свой адрес, а может и прежде, чем я назвала адрес, он решил выбрать нашим скрипачом самого себя.

Фернандо открыл ему дверь.

— Giacomo Serafini, molto lieto, — представился он всем присутствующим. Нет, он ничего не будет пить. — No, grazie.

Он шагнул к двери террасы, раскрыл футляр скрипки, заиграл.

— Вы знаете, что этот этаж палаццо когда-то был бальным залом, синьора? — спросил он, подтягивая струны, поглаживая и пощипывая их.

— Да, да. Знаю.

— La signora gradirebbe un valzer? Синьора, вальс заказывали?

Пусть жизнь течет по своим законам.

Фернандо курил, прислонившись к дальней стене. Отбросил сигарету в пылающий огонь, разведенный Неддо, поманил меня глазами, чуть заметно склонил голову: юный итальянец, приглашающий девушку — и я шагнула к нему. Позволила себя обнять. Обняла его крепче, чем он меня, вдохнула запах юного итальянца, смешавшийся с запахом кофе, красного вина и дыма. А теперь и с «Опиумом».

— Потанцуешь со мной? — спросил он.

Мы вышли на середину комнаты, подчеркнуто поклонились друг другу. Я так и не сняла фартука. Серафини прервал Брамса мягким затихающим рефреном. Мы встали в позицию. Серафини тоже. Он играл «Il valzer dellʼImperatore», и мы танцевали. Мы танцевали, как умели, танцевали, как не танцевали никогда, может быть, как никогда не будем танцевать, и может быть, Серафини тоже играл как никогда хорошо, потому что мы так хорошо танцевали, и я надеюсь, что все призраки Убальдини смотрели на нас. Неддо смотрел и прохаживался перед камином, как прохаживался по своим лугам. «Как воин, с плеча взмахивающий косой в ритме ветра».