— Да. И что?

Лицо ее как-то обмякло. — Нам не удается. Как и ему. Мы знаем, он знает. Сын Тьмы шлет наилучшие пожелания.

«Значит… он сказал «жрице».

Он не имел в виду ЭТУ жрицу!» Спиннок вскочил, склонился, чтобы подобрать брошенные на пол одежды. — Верховная, — начал он. — Что ты можешь рассказать о культе Искупителя?

— Зачем тебе?

Он поднял глаза, удивившись напряжению ее голоса. И покачал головой: — Нет, я не думаю о прощении. Этот человек умер, приняв страдания Т’лан Имассов — представь, что сделало бы с ним отпущение наших душ?

— Я стараюсь не думать, Спин. О, он погиб со славой — пусть ради этого пролилось много лишней крови, но он погиб со славой. Если ты не озабочен нашими бременами, я не понимаю вопроса.

— Это новорожденный культ. Какую форму он примет?

Она вздохнула снова — необычайно откровенное признание крайнего утомления. — Как ты сам сказал, он очень молод. Как во всех религиях, его форма — его будущее — определится происходящим сегодня, в первые мгновения. Вот причина для тревог: хотя пилигримы сходятся, приносят дары, молятся, но организации нет. Никаких формул — никакой доктрины — но они нужны всем религиям.

Он задумчиво потер подбородок и кивнул.

— Почему ты интересуешься?

— Сам не уверен. Но уважаю твое мнение. — Он помолчал, смотря на скомканную одежду. Что-то забыл, что — то важное… но что же?

— Я была права, — заметила она, не сводя с него глаз. — Ты сам не свой, Спин. Ты наконец готов отвергнуть власть Лорда?

— Нет. «Возможно, я не сумею выполнить его приказы, но это целиком моя вина». Я в порядке, Верховная Жрица.

Она фыркнула: — Никто из нас не в порядке, Спин, — и отвернулась.

Он опустил взгляд, заметив лежащие на полу пояс и меч. Да, да — он забыл привычный ритуал. Спиннок подобрал оружие и, пока жрица одевалась, положил его на стол. Вынул из кожаного мешочка на поясе губку, металлическую фляжку с маслом угря и запачканную подушечку из акульей кожи.

— Ах, — сказала жрица от двери, — все исправилось в правильном мире. До встречи, Спин.

— Конечно, Верховная Жрица, — отозвался он, предпочтя игнорировать сарказм. И жалобу, который тот так неумело скрыл.

Ливень пришел с моря, превратив тропинки в грязевые реки. Селинд сидела в наспех сделанной хижине поджав ноги, и вздрагивала, когда капли дождя падали с дырявой крыши. Люди подходили к двери, но она прогоняла всех.

Больше она не станет терпеть роль Верховной Жрицы. Вся ее хваленая «сверхчувствительность» к шевелениям Искупителя оказалась каким-то проклятием. Что с того, что она ощущает переживания бога? Сделать для него она не смогла ничего…

Это-то не должно ее удивлять; Селинд говорила себе, что она ощущает не горечь, а нечто иное, более безличное. Может быть, это скорбь по растущему числу жертв Градизена и его сборища садистов, что продолжают терроризировать лагерь — так жестоко, что многие готовы покинуть его, как только подсохнут дороги. Может быть, это следствие неудачи с Пленником Ночи. В устремленных на нее глазах слишком многих людей читаются надежда и упование. Это слишком тяжело. Она даже не надеется ответить всем им. А теперь она стала понимать, что и НЕ ЖЕЛАЕТ отвечать им.

Слова пусты перед ликом жестокой воли. Они беспомощны, им не защитить святынь, каковы бы они ни были; им не защитить себя, свою свободу выбирать, свободу жить.