— Не твое? Но я…

— Я просто придумала его. Имени у меня не было в детстве, не было и несколько месяцев назад. Вообще не было имени, Спиннок Дюрав. Знаешь, почему меня до сих пор не изнасиловали, как почти всех женщин? И большинство детей. Я такая уродина? Нет, не плотью — ты же сам видишь. Все потому, что я Дитя Мертвого Семени. Ты знаешь, что это такое, Тисте Анди? Моя мать ползала, полубезумная, по полю битвы, шарила под куртками мертвых солдат, пока не находила торчащий, напряженный член. Она всовывала его в себя и, если было на то благословение, забирала семя. Семя мертвеца. У меня много братьев и сестер, целая семья тетушек и мать, недавно съеденная ужасной болезнью, что гноит плоть. Мозги ее сгнили уже давно. Меня не насилуют, потому что я неприкасаема.

Он молча смотрел на нее, явно потрясенный и изумленный.

Селинд закашлялась, надеясь, что ее не начнет тошнить. Увы, это слишком часто случается в последнее время. — А теперь иди, Спиннок Дюрав.

— Это место заражено. — Он подошел и подхватил ее.

Она задергалась. — Ты не понял! Я больна потому, что ОН болен!

Спиннок замер, а она наконец открыла глаза — зеленые как лесная чаща, с опущенными краешками. Слишком много сочувствия блестело в них. — Искупитель? Да, я воображаю. Идем, — он поднял ее без усилий, и она хотела сопротивляться, хотела вырваться — но сил не было. Она сделала слабый жест, как бы желая оттолкнуть его руками, но в результате лишь беспомощно уцепилась в край плаща. Как дитя.

«Дитя».

— Когда кончится дождь, — прошептал он, и теплое дыхание словно морозом обожгло щеку, — мы займемся перестройкой. Сделаем тут все заново. Сухое, теплое.

— Не насилуй меня.

— Хватит разговоров о насилии. Лихорадка пробуждает множество страхов. Отдохни.

«Я не стану судить. Даже собственную жизнь. Я не стану… мир полон слабости. Множество сортов слабости. Везде…»

Выйдя из хижины с бесчувственной женщиной на руках, Спиннок Дюрав огляделся. Фигуры со всех сторон, кто под капюшонами, кто с намоченными дождем волосами.

— Она заболела, — сказал он. — Ей нужно исцеление.

Никто не ответил.

Он поколебался и произнес: — Сын Тьмы будет информирован о ваших… трудностях.

Они начали отворачиваться и пропадать за струями ливня. Несколько мгновений — и Спиннок понял, что остался один.

Он двинулся к городу.

«Сын Тьмы будет «информирован»… но он уже знает, не так ли? Знает, но оставил все на произвол… кого? Меня? Сирдомина? Самолично Искупителя?

«Передай наилучшие пожелания жрице».

Значит, на нее, эту хрупкую женщину в моих руках. Я стану заботиться о ней, ибо в ней таится ответ.

Боги! Ответ НА ЧТО?»

Скользя по грязи и воде, он осторожно пробирался из лагеря. Ночь поджидает.

Из глубин памяти вдруг поднялась строчка поэмы. «Луна не дождь струит на нас, но слезы…» Да, какой-то отрывок. Увы, больше он ничего не смог припомнить, пришлось удовлетвориться одной фразой (хотя, по правде говоря, она вовсе не кажется удовлетворяющей).

«Спрошу Эндеста — но нет, он ушел от нас. Возможно, спрошу Верховную Жрицу. Она помнит каждую когда-либо написанную поэму только ради того, чтобы зевать над каждой. До сих пор помнит».

Слова стали навязчивыми, они дразнили его неопределенностью. Ему больше по душе вещи прямые и простые. Прочные, как скульптура героя, всякие алебастровые и мраморные монументы великим личностям, которые — если знать истину — были не такими уж великими да и выглядели вовсе не так, как эти полированные лики полубогов… «Бездна меня забери! Хватит!»

Едва Тисте Анди отбыл из лагеря с полумертвой жрицей на руках, некий священник, низенький, лысый, кривоногий и весь вспотевший под мокрой шерстяной одеждой, подскочил ко Градизену.