Бог жаждет Искупителя. Более достойное вместилище, нежели этот Скол, слишком злобный, слишком жалкий со своими обидами. Он не лучше обиженного ребенка. А ныне все его надежды разбились.

Он думал, будто идет сражаться с отцом, но отца тут нет. И не было никогда. Он думал, будто избран вершить справедливость, но этот Скол никогда не видел справедливости, не знает, что она такое. Ибо справедливость живет только в клетке вашей собственной души.

Нет, нужда бога в Сколе подошла к концу. Сосуд будет отдан Сэманкелику, как и все прочие. Плясать, лежать с Жрицей, изливая в ее чрево черное семя — без удовольствия, потому что все удовольствие пожрано Умирающим, его кровью, его сладостным келиком. Она раздуется от бессмертного дара. Тысячу раз, десять тысяч раз.

Сладчайший яд — тот, который принимают с радостью.

Бог приблизился к коленопреклоненному мужчине. Пора убить дурака.

Рука Аранаты была холодна и суха. Рука вела Нимандера сквозь неведомые королевства, слепого, шатающегося, похожего на побитого пса. Рука то и дело тянула его вперед.

— Прошу, — прошептал он. — Скажи, куда мы идем?

— На битву, — ответила Араната почти неузнаваемым голосом.

Нимандер ощутил трепет. Араната ли это? Вдруг ее место занял демон — но рука, да, руку он узнает. Неизменная, такая знакомая в незримом касании. Или это пустая перчатка — нет, он чувствует ее, теплую, твердую. Ее рука была тайной — как и все в ней — и он готов полюбить ее.

Подаренный ему поцелуй — кажется, это было вечность назад, но он еще чувствует его, словно вкусил что-то чуждое, что-то далеко превосходящее понимание. Поцелуй сладкий как благословение — но Араната ли целовала его?

— Араната…

— Мы почти на месте. О, будешь ли ты защищать меня, Нимандер? Я могу только тянуться к вам, недалеко, с малой силой. Пока я могла делать только так. Но сейчас… она настаивает. Она приказывает.

— Кто? — спросил он, вдруг оледенев, вдруг задрожав. — Кто приказывает?

— Она, Араната.

— Но тогда… кто… кто ты такая?

— Ты защитишь меня, Нимандер? Я не заслуживаю этого. Имя моим ошибкам легион. Боль я превратила в проклятие, наложенное на каждого из вас. Но время извинений миновало. Мы стоим во прахе прошлых дел.

— Прошу…

— Не думаю, что смогу протиснуться далеко. Не против ТОГО. Прости. Если ты не встанешь на его пути, я могу пасть. Наверняка паду. Чувствую в крови твоей шепот… кого-то. Кого-то дорогого мне. Кого-то, кто мог бы противостать ТОМУ.

Но он не ждет нас там. Его нет, он не защитит меня. Что случилось? Нимандер, у меня есть только ты.

Маленькая рука, сухая и холодная и почему-то ободряющая своей отдаленностью, вдруг показалась хрупкой, словно тонкий фарфор.

«Она не ведет меня. Она держится».

Он пытался понять, что она сказала. «Кровь кого-то дорогого. Она не может протиснуться, она не сильна против Умирающего, против Скола. Она… не Араната.»

«Нимандер, у меня есть только ты».

«Мы стоим во прахе прошлых дел».

— Нимандер, мы пришли.

Слезы ручьями текли по израненному лицу Сирдомина. Ошеломленный собственной беспомощностью, тщетностью попыток противостоять такому противнику, он шатался при каждом ударе, отступал. Если он смеялся — о боги, он таки смеялся — то в чудовищном звуке этом не было веселья.

Строго говоря, в нем не осталось гордости — или так он притворялся перед Искупителем, богом великого смирения, хотя солдат, в котором осталась становая жила, до конца верит в свое боевое мастерство.