Маппо тоже подошел и поглядел вниз.

И увидел в двадцати саженях расплавленный камень, медленно текущую и булькающую реку.

— Конечно, — заметил Верховный Жрец, — то, что ты видишь, находится в ином мире. Иначе Даруджистан превратился бы в шар огня ярче новорожденного солнца. Пещеры с газом и прочее…

— Если я прыгну вниз, — ответил Маппо, — я поджарюсь.

— Да. Я знаю, о чем ты думаешь.

— О?

— О безопасном проходе.

— Ах, и точно. Вы как нельзя правы.

— Тебя следует закалить против подобных сил. Для этого и предназначен уже упоминавшийся мной ритуал. Ты готов, Маппо Коротыш?

— Вы хотите наложить на меня защитные чары?

— Нет, — ответил жрец. Казалось, он готов зарыдать. — Мы хотим искупать тебя в крови.

Баратол Мекхар мог видеть боль в глазах Сциллары, когда им случалось взглянуть друг на дружку; он заметил, что Чаур держится ближе к ней, защищая на манер пса, инстинктивно помогающего раненому хозяину. Замечая, что Баратол смотрит на нее, Сциллара строила широкую улыбку. Каждый раз он чувствовал какой-то удар в грудь — словно кулаком в закрытую дверь. Она воистину прекрасная женщина, хотя эта красота является лишь на второй взгляд, даже на третий, распускаясь медленно, как темный цветок в тени джунглей. Боль в глазах только усугубляла его собственное страдание.

Чертов глупец Резак. Да, была другая женщина — похоже, его первая любовь — но она пропала. Пора обрубить якорную цепь. Никто не может тонуть вечно. Это беда слишком юных — мастерство с ножами плохо заменяет нехватку умения выживать под любыми атаками мира. Томление по невозвратно потерянному — напрасная трата времени и сил.

Баратол ощущал, что его томления остались позади, где-то в песках Семиградья. Груды неподвижных тел, язвительный смех, замаскированный под шум неумолчного ветра, ящерка, напрасным даром усевшаяся на онемелую, покрытую черной коростой руку. Мгновения безумия — о, задолго до безумств Т’лан Имассов в Арене — тогда он не ведал жалости… ох, как поздно воспоминать то, что нельзя изменить — ни кровь, пролитую к стопам бога, ни нож, выброшенный, чтобы вырезать его собственное сердце. «Слишком поздно» — эти слова смеялись над ним, безжизненные, отравленные, безумные.

Два слова стали заклинанием, пошли рядом, отдаваясь веселым эхом, превратились в шум лагеря разбойников, вопли и звон железа. Да, они стали ревом мальстрима, сокрушающего Баратолу череп, нависающего приливом, который никогда не сменится отливом. Слишком поздно бежать. Они каркали над каждым неудачным поединком, каждым неудачным отклонением от разящего клинка. Они взрывались в голове при каждом вхождении смерти в тела — словно в дом родной, под выплески крови и прочих жидкостей. Их корявые послания (да нет, всегда одно послание) записано умирающими на песках пустыни.

Ему придется повторять заклинание вечно — но он не мог оставить в живых никого. Ну, кроме дюжины лошадей, которых оставил в караване — плата за приют полумертвому воину, за избавление от лихорадки, ран и начавшейся заразы. Они не хотели брать платы — они ничего не смогли сделать с тусклым отчаянием в душе, объясняли они, поэтому простить хоть какого-то возмещения было бы бесчестием. Но дар — это совсем другое.

В пустыне ничто не скрывает жестокого лика времени. Его кожа растянута, так что видны кости, его единственный глаз горит в небесах, его разверстая пасть холодна и безвоздушна словно горный пик. Торговцы это понимали. Они сами происходили из одного из племен пустыни. Они дали ему бурдюки с водой, чтобы хватило добраться до ближайшего гарнизонного поста. «Да, надо отдать мезланцам должное — они умеют строить дорожные станции и снабжать их всем необходимым.