— Ведь ты впервые вспомнил целиком этот кусочек, разве не так?

Я кивнул и скучным голосом проговорил:

— И что же это означает?

— Да то, что она жила с твоим дедом. Это объясняет все. Например, ее возраст. Ты говорил, что она была не просто девкой по вызову, но зрелой женщиной. Видимо, твой дед выбирал ее очень осмотрительно. Его ярость — это ярость старого быка, увидевшего, что молодой берет себе то, что он всегда считал своим. Потому-то он никак не мог тебя простить.

— У меня во рту, как в пересохшем колодце, — промямлил я.

— Так всегда. — Она налила в стакан воды. — Ты на меня не сердишься?

Заглотнув примерно с пинту, я вытер рот.

— А с какой стати? Чтобы заставить вспомнить, ты меня кое-чему научила. С какой стати мне стыдиться этого старого сластолюбца?

Мадам спокойно произнесла:

— Твоя сексуальная жизнь была далека от удовлетворительной, правда?

— Еще бы, — согласился я. — Меня влечет любая юбка, а потом начинает грызть стыдоба. Да и в постели я — как было неоднократно замечено — второсортное барахло.

— Думаешь, что настало время измениться?

— Сама ведь лучше знаешь. Ведь это ты начальник...

Она медленно покачала головой:

— Ты ошибаешься...

Пока она подходила к двери и запирала замок, я не до конца понимал, что именно она имела в виду. Мадам развернулась, и заходящее солнце впустило ей в глаза — темные-темные — золотые искорки. Она пошла прямиком ко мне, расстегивая рубашку.

— Бедняжка Эллис, — произнесла она мягко. — Бедный маленький Эллис Джексон. Никто его не любит. Никто, кроме меня.

И когда я взял ее — на столь заботливо подставленной психиатрической кушетке, — то вновь очутился в спальне Хельги. По высушенной земле молотил дождь, растекаясь по стеклам освежающим душем. И снова меня захватил, смешавшись со звериной, дерущей душу радостью, страх: сердце забухало в ожидании Божьей кары, долженствующей ворваться через дверь. Но на сей раз не было Немезиды, не было безотчетного ужаса. На сей раз я испытал самое чудесное наслаждение, какое только может быть.

Мадам Ню подавила крик из-за дежурившей за дверьми охраны, подавилась моим именем, но с моих губ сорвалось имя Хельги, и в момент высочайшего наслаждения именно Хельгу я брал с боем, как крепость.

Но ведь Мадам Ню сделала совершенно не то. Она вскрыла мою кровоточащую рану и показала ее мне, для моего же блага. Почему я даже не стал над этим размышлять? Не знаю. Но события последующих нескольких недель привели меня к единственному заключению.

На следующий день, когда меня привели на очередной сеанс, Мадам Ню была спокойна и корректна, не подавая даже намека на то, что вчера между нами что-то произошло. Что же касается меня, то я горел от одной мысли о ней. И это было понятно.

Мадам мерила комнату шагами, бубня что-то из марксистской диалектики.

— Как видишь, Эллис, — говорила она, — мы должны выиграть, а вы — проиграть. Сама история против вас.

Меня не слишком интересовали марширующие под знаменами коммунистические колонны, и она остановилась всего в нескольких футах от меня, положив руку на стол.

Я резко притянул ее к себе, посадил на колено и страстно поцеловал в рот, поймав в ладонь напрягшуюся грудь. Она прижалась ко мне, ее рука скользнула по шее вниз, а затем встала и, подойдя к двери, закрыла ее на замок.

Сен-Клер ничего не мог с этим поделать, хотя и понимал, что что-то происходит. Несколько раз он пытался выспросить, в чем дело, — пытаясь сделать это ненавязчиво, — но я настойчиво продолжал объяснять, что, мол, все в порядке.