— Ужли, отец, мы по-иному мыслим? — поднял брови Юрий.

— Верю, сын, однако конь о четырех ногах, да и то засекается.

Тут княжич Иван голос подал, и была в нем печаль:

— Скорбно нам слышать тебя, отец, когда разговор ты повел о конце жизни. Живи долго. А наказ твой мы не порушим, бремя власти на двоих делить станем. Верно, Юрий?

Юрий кивнул согласно.

Князь Даниил ласково посмотрел на меньшего:

— Мудрость в словах твоих, Иван. Коли так, быть ладу меж вами, братьями. Когда же случится размолвка, не решайте спор сгоряча, дайте остыть страсти. Злоба не к добру… О чем еще мои слова? Уделу Московскому расти, шириться. Я то предвижу. Отчего, спросите? Нынче ответить не смогу, но чую, истину глаголю.

Опустились сыновья на колени, Даниил положил ладони им на головы:

— Когда смерть примет меня, унынию не предавайтесь, живой о живом думает. Помните, ничего не делает человека бессмертным. Княжить по разуму старайтесь, чего не всем и не всегда доводилось. Я ведь знаю грехи свои и буду просить у Всевышнего прощения…

Расходились бояре, покидали гридницу потупясь, каждый из них не один десяток лет служил князю Даниилу, ныне настала пора прощаться…

Последними вышли сыновья. Глядя им вслед, Даниил подумал: «Только бы не растрясли, чего нажито, удержали и приумножили…»

С рождения человек обречен на страдания. И какой бы ни была безоблачной жизнь, страданий больших ли, малых ему не миновать.

В своей не такой уж долгой жизни Олекса вдосталь нагляделся на людское горе. В детстве, когда ходили со старцем Фомой по Руси, говорил ему гусляр:

— Великие испытания посланы Господом на нашу землю.

Олекса спрашивал, отчего Бог гневен на Русь, эвон как народ страдает?

Мудро отвечал старый Фома на совсем не детский вопрос:

— Терпением испытывается люд. Господь за нас страдал.

А Олекса снова донимал:

— Ужли не будет конца терпению?

— Как у кого, иному хватает до последнего дыхания. Эвон люд наш, русичи, сколь терпелив…

Так говорил старый гусляр Фома, не ведая, что минут века, а терпение у русичей сохранится, все снесут — ложь и обиды. Отчего так? Уж не от тех ли давних времен запас подчас рабского терпения, когда терзали Русь ордынцы, а князья русские исполняли повеления баскаков и целовали ханскую туфлю?

Однако настанет конец терпению и очнется народ, прозреет. Так было, когда в справедливом гневе поднялся он и вышел на Куликово поле…

Посольство князя Даниила возвращалось из Киева с успехом, в закрытом возке ехал в Москву знатный лекарь, крещеный иудей Авраам. Иногда он высовывал из оконца лысую голову, прикрытую черной шапочкой, посматривал по сторонам, удивляясь, куда занесла его судьба из горячей Палестины…

Заканчивалось лето, и после Спаса по деревням отмечали спожинки — конец жнивья. Останавливающееся на ночлег посольство угощали молодым пивом, горячим хлебом и пирогами.

— Люблю спожинки, — говорил Стодол, — в такую пору люду горе не горе.

И Олекса с ним согласен. В праздники человек забывается, он не желает вспоминать огорчения. Но радость и страдания идут бок о бок, наступают будни, суетные, беспокойные, со своими заботами, огорчениями. Добытое в страду смерд делит на части: на семена, на прокорм скоту, себе на пропитание, а отдельно ханскому баскаку и князю в полюдье. Добро, коль урожай радует, а ежели суховеи дуют да солнцепек, а то дожди хлеба зальют — и тогда зимой голод и мор. А такое нередко. Бывало, забредут Олекса с гусляром в деревню, в ней изб-то всего две-три и ни одного живого человека — кто умер, а иные лучшей доли искать подались…

Торопит Стодол, днем едут с короткими привалами, спешат доставить ученого доктора князю Даниилу.