— Так здорово нам было здесь, — сказала она. — Дядя Феликс обещал взять меня в свои поездки по всему миру. Было столько планов. Но сначала я должна была окончить колледж, в этом он был непреклонен. А потом мы путешествовали бы.

— Ты не будешь горевать всю оставшуюся жизнь, продав этот дом? — осторожно спросил Ройбен. — Извини, может, я пьян, но совсем немного. Правда, не пожалеешь ли ты об этом? Разве может случиться иначе?

— Здесь все кончено, мой милый мальчик, — ответила Мерчент. — Видел бы ты мой дом в Буэнос-Айресе. Нет. Моя нынешняя поездка — паломничество, последнее. Здесь ничего не осталось для меня, лишь нити, ведущие в никуда.

Слушай, я куплю этот дом, захотелось сказать Ройбену. Мерчент, ты сможешь приезжать сюда, когда пожелаешь, и оставаться, сколько захочешь.

Какой высокопарный бред. Как рассмеялась бы его мать.

— Пошли, — сказала Мерчент. — Уже девять вечера, представляешь? Посмотрим, что сможем, наверху, а остальное оставим на завтра, когда светло будет.

Они прошли через несколько комнат, миновали спальни со стенами, оклеенными покрытыми пылью обоями, старомодные ванные комнаты, отделанные кафелем, с раковинами на стойках и ваннами на гнутых ножках.

И, наконец, она открыла дверь в «одну из библиотек Феликса», больше похожую на огромную студию, с большими досками и стендами и стенами, от пола до потолка уставленными книгами.

— Ничего не изменилось за двадцать лет, — сказала Мерчент. Показала на фотографии, вырезки из газет, выцветшие листки с записями на стендах, надписи на досках, все еще различимые.

— Просто невероятно.

— Да, но, понимаешь, Фелис все время ждет, что он вот-вот вернется, да и мне иногда тоже так кажется. Я не смела ничего здесь трогать. А когда узнала, что мальчишки побывали в доме и украли вещи, просто из себя вышла.

— Вижу, тут замки новые, на два оборота закрываются.

— Да уж, дошло и до такого. А еще система сигнализации, хотя я не думаю, что Фелис ее включает, когда меня здесь нет.

— Книги, эти книги ведь на арабском, да? — спросил Ройбен, проходя вдоль полок. — А вот эти на языке, который я даже узнать не могу.

— И я тоже, — ответила Мерчент. — Он хотел, чтобы я выучила все языки, которые знал он, но мне не досталось его таланта. Сам он был в состоянии выучить любой язык, только что мысли читать не научился.

— Ну, это, конечно же, на итальянском, а это — на португальском.

Ройбен задержался у рабочего стола.

— Это его дневник, так ведь?

— Ну да, что-то вроде дневника и рабочей тетради одновременно. Насколько я понимаю, свои последние записи он взял с собой, когда отправлялся.

Страницы, линованные синим, были покрыты причудливым письмом. Лишь дату можно было разобрать четко, она была написана по-английски. Первое августа 1991 года.

— Вот тут он их и оставил, — сказала Мерчент. — Не знаешь, что это может быть за язык? Люди, которым я давала этот дневник для изучения, высказывали разные мнения. Все сошлись на том, что язык ближневосточный, но он не происходит от арабского, по крайней мере напрямую. А еще тут есть символы, которые никто не смог распознать.

— Непробиваемый код, — пробормотал Ройбен.

Чернила уже изрядно выцвели. Рядом лежала чернильная ручка с инкрустированными на ней золотом буквами. Феликс Нидек. Рядом стояла фотография в рамке, тех же джентльменов, что и на большой фотографии, которую Ройбен видел ранее, но в более неформальной обстановке, среди свисающих гирлянд цветов и с бокалами вина в руках.