— Господи, — только и смог вымолвить Черный Паша, — заставь дурака богу молиться!

Тем не менее зрелище, открывшееся его глазам, потрясало воображение. Природа немало потрудилась, вылепливая фигуру Катерины. Она не была ширококостной, подобно многим селянкам. Вместе с некоторой пышностью форм ступни её ног были узкими и изящными, плечи — красиво покатыми, шея по-лебединому длинной, кожа — хотя и не идеально белой, но живой и нежной, с оттенком топленого молока; её внешность не оставила равнодушным и безумно влюбленного в Ольгу Вадима Зацепина, так что он даже посвятил ей стихи:

Черный Паша стихов не знал, но вид висящий Катерины поверг его в экстаз, ему захотелось встать перед нею на колени, что он и сделал, прильнув губами к тонкой лодыжке, и, спеша, освободил ноги от впившихся в них веревок.

Никто и никогда в жизни не целовал Кате ноги. И теперь от поцелуев черного человека её ноги как будто зажили самостоятельной жизнью. Как будто по ним снизу поднималось что-то горячее и опасное, как если бы не губы, а какие-то живые существа делали там, внизу, свою разрушительную работу, ломая, как преграду, её презрение, нежелание, стыд. Эти губы поднимались выше и выше, и в местах их прикосновений вспыхивали и начинали пульсировать горячие точки, заставляя её содрогаться и трепетать.

Когда его губы миновали колени, Катерина отчаянно рванулась, насколько позволили веревки на руках, но от её движения напрягшаяся грудь вырвалась на свободу, вздернув соски. Черный Паша оторвался от ног и прильнул горячими губами к её груди. Катерина вдруг почувствовала, как, в ответ на его ласку, словно загорелось внизу живота.

— Боже, — застонала она.

Ее стон послужил для мужчины сигналом. Он стал срывать с неё одежду, покрывая все тело поцелуями. Из-за связанных рук одежда не хотела сниматься и тогда он стал разрывать её на клочья. Куда девались его обычные сдержанность и самообладание! Сердце, которое он считал заледеневшим навек, билось так, что его тоже кинуло в дрожь. Он рычал и хрипел, как дикий зверь, и когда вошел в нее, с радостью почувствовал ответную дрожь её тела, и неистовствовал в ней, не замечая, как она бьется спиной о металлические прутья. Лишь поддерживал руками её ноги. И услышав её крик, он выплеснулся сам, и она обмякла в его руках.

Черный Паша наконец отвязал её и отнес на постель, бережно укрыв одеялом.

— Ты теперь моя, — сказал он, наклонясь к её лицу. — Разве ты не поняла, что это — судьба? Со мной теперь тебе жить. Смотри мне в глаза, не отворачивайся, разве ты не хотела меня?

— Будь я проклята! — Катерина горько зарыдала.

Они с Герасимом любили друг друга чисто и стыдливо. Он считал главным в их отношениях неутомимость, она — покорность. Она была счастлива уже тем, что Герасиму хорошо с нею. Но он ни разу не спросил, хорошо ли ей. И не вглядывался, подобно атаману, в её глаза, потому что они ночью не зажигали света.

В доме же Черного Паши было светло и странно. Кроме кровати, здесь было все "не как у людей". Небольшие оконца закрывали тяжелые красные шторы. Стены были завешаны коврами, а в промежутках между ними темнели бронзой тяжелые подсвечники. Напротив кровати на стене матово отсвечивало зеркало в ажурной позолоченной оправе. Невиданной удлиненной формы керосиновая лампа покачивалась на тяжелой цепи, свисавшей с потолка.

Сейчас лампа не горела, но и две свечи в одном из подсвечников давали достаточно света, чтобы все разглядеть.

Катерина все ещё безуспешно пыталась прикрыться от поцелуев её пленителя, её сознание тщетно цеплялось за надежду, что вот сейчас она закроет глаза и все это кончится. Но она как будто раздвоилась: прежняя, стыдливая Катя глядела на себя со стороны и ужасалась, что она обнаженная лежит с чужим незнакомым мужчиной и до сих пор не сгорела со стыда, не умерла от этого позора, а с замиранием сердца принимает его ласки.