— Ох, Джон! — воскликнула Элис, высвобождаясь из его объятий. — Я и позабыла! Ты со мной теперь и разговаривать не станешь, Джон! И не надо, Джон!

С этими словами она тихо вскрикнула и снова разрыдалась, закрыв лицо руками.

— Послушай, Элис!.. Ты ведь не вышла замуж, нет? — изумился Джон, для которого существовало только одно непоправимое горе.

— Нет, Джон, и никогда не выйду; порядочный человек вроде тебя на такую несчастную, как я, дважды и не взглянет!

— И все-таки давай-ка поглядим еще разок! — возразил Джон, отводя ее ладони от лица. — Расскажи мне, что случилось, и ежели дело можно поправить, так я с утра до ночи стану работать, а тебя выручу, моя Элис!

— Дела ничем не поправишь, Джон, — отозвалась Элис, и готова была уже снова пуститься по волнам океана собственного горя, но, невзирая на ветер и прилив, то есть всхлипывания и слезы, она задержалась-таки у берега по его просьбе и поведала свою беду, не умолчав и о том, как отправилась к старшему из кузенов, унаследовавшему, благодаря их с братом несчастью, куда больше причитающейся ему доли, и "принялась унижаться", умоляя хоть самой малостью помочь ее брату, умирающему от чахотки, тот едва не приказал вытолкать ее за двери, клянясь, что знать не желает ни ее, ни брата, и утверждая, что ей должно быть стыдно являться в дом к порядочным людям.

— А мы-то еще детишками вместе куличики лепили! — возмущенно закончила Элис. — Ну вот, Джон! — вот и вся тебе история, — добавила она. И что теперь?..

С этими словами она проникновенно, смиренно-вопрошающе заглянула в его честные глаза.

— Это все, Элис? — переспросил он.

— Да, Джон; разве этого недостаточно? — отозвалась она.

— Больше чем достаточно, — ответствовал Джон. — Клянусь тебе, Элис, ты мне теперь в десять раз дороже, чем была, даже если бы ты вышла за меня с десятью тысячами в сумочке. Послушай, милая: никогда не видел тебя и вполовину такой пригожей, как сейчас!

— Но стыд-то какой, Джон! — вздохнула Элис, понурив голову и тем самым скрывая радость, что сияла сквозь пелену горя.

— Это уж пусть твои отец и мать сами промеж себя улаживают. Не мое это дело. Благодарение Господу, мы поступим иначе. Когда же, девочка моя?

— Когда захочешь, Джон, — отвечала Элис задумчиво, не поднимая головы.

Высвободившись из чересчур крепких объятий, с которыми жених встретил ее согласие, девушка заметила:

— Думается мне, Джон, что деньги — нехорошая штука! Точно тебе говорю: едва я прослышала о богатстве, в меня словно бес вселился. Ты меня ненавидел, Джон? Скажи правду!

— Нет, Элис, хотя и всплакнул о тебе малость. Ты была вроде как одержимая.

— Я и была одержимая. Сдается мне, кабы у меня деньги-то не отобрали, я бы за тебя замуж ни за что не пошла, Джон. Подумать жутко, верно?

— Пожалуй, что и не пошла бы. Ну, конечно, нет! Как можно? — неохотно признал Джефсон.

— Ах, Джон, не говори так, этого я не потерплю! Нечего меня оправдывать, а то я, чего доброго, опять зазнаюсь! Я — гадкая, чванливая дрянь, вот что я такое! А виной всему — только низменное тщеславие!

— Элис, помни, ты теперь моя; а уж что мое, то мое, и хулить мое достояние я не позволю! По мне, ты в два раза лучше, чем была прежде, и весь мир второго такого рождественского подарка мне не сделает — ни под каким видом, будь то даже коробка, доверху набита золотыми часами да ростбифом!

Когда мистер Гриторекс вернулся в спальню жены, рассчитывая застать ее спящей, как и оставил, он не на шутку встревожился, услышав, что от кровати доносятся тихие всхлипывания.