— Безусловно, но...

— Тебе кажется, что в доме, не на людях, действуют иные правила?

— Разве нет?

— По большому счёту, нет. Я собираюсь создать вокруг тебя среду, которая допускает разглядывание. Ведь на самом деле шанс, что любопытствующий проникнет в твои семейные тайны, невелик, правда? Он увидит часть интерьера, за который тебе не придётся краснеть. Что до интимных моментов, как то: мытьё, одевание-раздевание, сексуальная жизнь, они, по идее, должны в основном происходить наверху. Поэтому никто ничего не подсмотрит.

— А вдруг мне взбредёт в голову объездить какую-нибудь красотку прямо на кухонном столе?

— Во-первых, ещё вопрос, согласится ли она упражняться, когда всё здесь будет выглядеть, как на эскизах. С другой стороны, экспансивной натуре идея такого, скажем, пикантного полупубличного акта вполне придётся по вкусу. Хотя тебе достаточно выключить свет в той части комнаты, чтоб никто ничего не увидел.

Йэвер задумчиво косит в мою сторону, будто сомневаясь, всё ли со мной в порядке.

— То есть ты думаешь о моём доме как о «полупубличном»?

— Да, если понимать публичность как открытость. Нижний этаж представляется мне помещением менее закрытым, чем принято. Своего рода торжищем.

— Торжищем?

— Не местом столпотворения, конечно, но как бы сердцем и началом дома, средоточием многих функций. Во-первых, представительских: гости, приёмы, обеды; во-вторых, отдых и расслабление: поглазеть телевизор и прочее. Хотя в спальне тоже достаточно места для телевизора, если скажешь.

— Хорошо. Теперь понятно, — тянет Йэвер. — Базарная площадь.

— У тебя же нет агорафобии?

— Это что такое?

— Страх открытого пространства. Агорафобией мучился Эдвард Мунк. Поэтому ему приходилось красться, огибая все утлы, лишь бы не идти через площадь.

— Нет, я не такой, — хмыкает Йэвер.

— Хорошо, потому что альтернатива — сохранить всё как есть и вырезать тесные клетушки для разных нужд. Но естественного света будет мало, сам видишь.

— Так я не хочу.

— Но ты же понимаешь, что подлинно открытое решение предполагает и внешнюю открытость, пространство такой комнаты интегрировано в окружающую среду и стремится максимально органично, насколько позволяют физические возможности, перетечь в пространство внешнее. Этого нельзя добиться, объединив несколько маленьких закутков в один большой. Он всё равно останется конурой. Вряд ли я смогу это объяснить, пока не придёт лето и ты не получишь ещё и сад. Тогда ты раздвинешь стеклянные стены между комнатой и террасой и увидишь, что граница между домом и садом исчезла. Это будет одно целое.

— И этого нельзя добиться, не отказавшись от штор?

— Проблема не столько в шторах, сколько в том, что они олицетворяют собой.

— А что они олицетворяют?

— Приниженность своего рода. А я вижу этот дом иначе, в нём нет ограниченности.

Он раскуривает сигариллу, которой мы проверяли паркет и которую он с тех пор держал в руке, глубоко затягивается, медленно выпускает дым через приоткрытый рот и молчит, переводя взгляд с террасы на окно и назад.

— Сигбьёрн, должен сказать, ты даже больший жох, чем я думал, — говорит он наконец.

— Так и быть, признаюсь: я собирался осчастливить тебя жалюзи. Не всегда приятно, если солнце бьёт в глаза. Но я готов прозакладывать что угодно: когда ты привыкнешь к дому и полюбишь его, вряд ли ты станешь часто опускать жалюзи.

— А что насчёт моей кабины? — спрашивает он без перехода.

— Оргонона? Всё в порядке. Я достал чертежи и договорился со столяром, который готов его построить.