Но все меняется. Как бы мы ни сопротивлялись, ничто не статично. Все – как вы уже, должно быть, заметили – меняется, всему приходит конец. Спустя время угасает даже самая сокрушительная боль. Жизнь – или то, что мы ею называем, – продолжается; она бесконечно плетется вперед, и мы плетемся следом, если, конечно, повезет.

В конце концов в пучину отчаяния, в которой я лежал и барахтался, хлынули и другие мысли. Я упивался своим отчаянием – и это наслаждение собственными страданиями привело меня в чувство. Я осознал, что в унисон с жестокими словами Деборы в голове у меня крутятся мои собственные. То была простая бодрая мелодия – вариация на тему старой доброй песенки «Пожалейте меня кто-нибудь». Поняв, что делаю, я взял себя в руки. И наконец, прямо перед тем, как принесли странный сандвич с коричневым мясом, Декстер восстал из мертвых.

Я сел в кровати, встал и потянулся. Потом, по-прежнему ощущая, какое я несчастное и никому не нужное ничтожество, задумался. Мой ум оставался последним моим орудием, а пытать самого себя жестокой песенкой – не самое разумное использование столь редкостного дара.

И я задумался.

Ладно, рассуждал я, пускай я в тюрьме. Андерсону удалось засадить меня сюда, не соблюдя надлежащей процедуры. Дебора меня бросила. Мой судом назначенный адвокат оказался взмыленным и незамотивированным сопляком. Но разве это конец света? Разумеется, нет. У меня по-прежнему есть я, а с таким ценным ресурсом можно многое свершить. От этой мысли мне стало чуточку лучше, хоть я и не придумал, как вытащить самого себя из «СИИТГН». Ничего, я еще поразмышляю и рано или поздно придумаю какой-нибудь дьявольски умный план.

Однако, как бы я ни гнал своего церебрального скакуна (свой мозг), в следующие несколько дней я так ничего и не придумал. Заполучи я улики с места преступления – подготовил бы убедительные доказательства своей невиновности. Давать показания в суде – значительная часть моей работы, и нелегкий опыт научил меня оживлять сухие факты перед судьей и присяжными. Обычно это весело – всего-то приукрашиваешь правду. С годами я приноровился управлять сомнительными доказательствами, и теперь, с моей легкой руки, в суде они запевают в унисон. Разумеется, вполне вероятно, что Андерсон и сам уже изрядно повозился с уликами. Но также вероятно, что он что-то пропустил, не замел следов – и с моей помощью угодит в собственные сети. Как бы то ни было, одно я знал наверняка: уж я-то точно найду зацепку – вернуться бы в свою лабораторию…

Если лаборатория, конечно, все еще моя. Об этом я тоже как-то не задумывался. Меня уволили? отстранили? временно позабыли – или что? Я не знал, но это могло существенно все изменить.

По крайней мере у меня есть Винс Масука – самый ближайший мой друг, если можно так выразиться. Он все еще работает в участке и, вероятно, не откажет мне в помощи. Я задумался и вдруг понял, что на удивление мало о нем знаю, учитывая, что мы столько лет работали рука об руку.

Я знал, где Масука живет, потому что мой мальчишник он закатил у себя в домике. Я знал, что на Хэллоуин он каждый год надевает костюм Кармен Миранды. Я знал, что он любит ходить по клубам, потому как он постоянно звал меня с собой, – а я всегда отнекивался, прикрываясь неотложными семейными делами. Я знал, что смех у него так же фальшив, как и у меня, но и в половину не так убедителен. Именно поэтому мне всегда спокойно с Винсом: кажется, он, как и я, не может вписаться в этот мир.

Но что, помимо этого, я действительно знаю о Винсе Масуке? Кажется, немного, если разложить все по полкам; бесполезные факты, которые с таким же успехом можно прочитать в газете, – и это мой ближайший друг. Интересно, у людей тоже так? Знают ли они друг друга в самом деле, как бы ни были «близки»? Кажется, это невозможно.

Пустая трата времени.