— Не важно, — говорит она. — Нет никакой улицы Морг.

— Что?!

— Это выдумка. Эдгар Аллан По ее придумал. На самом деле улицы Морг не существует!

Эффект, как будто от слов «Санта-Клауса не существует!». Нет улицы Морг? Не существует восхитительной исторической горы парижских трупов? Неужели?! Нет, все наверняка именно так. Знания Риты о Париже обширны. Ошибки быть не может — она прочитала огромное количество путеводителей за свою жизнь.

И я ретируюсь, вновь прячусь в раковину безответной податливости; ничтожный проблеск интереса угас, как совесть Декстера.

До возвращения домой, в благословенную порочность и суету Майами, осталось три дня. Нам предстоит день в Лувре. И это вызывает некоторое любопытство даже у меня; пусть я бездушен, это вовсе не значит, что я не ценю искусство. Как раз таки наоборот. В конце концов искусство есть создание упорядоченных образов с целью произвести значимое воздействие на чувства. А разве Декстер занимается не тем же самым? Конечно, в моем случае «воздействие» имеет более буквальный смысл, тем не менее и я в состоянии оценить другие средства и формы выражения.

Итак, с этим вполне определенным интересом я последовал за Ритой в Лувр, по огромному двору и вниз, через стеклянную пирамиду входа. Жена решила посетить музей самостоятельно, без туристических групп: не из неприязни к вонючим толпам глазеющих, пускающих слюни, удручающе невежественных баранов, липнущих ко всякому экскурсоводу, но потому, что Ритой двигало желание доказать свою способность разделаться с любым музеем, даже французским.

Под ее предводительством мы шагнули прямо к очереди в кассу, где и проторчали несколько минут, пока Рита наконец не купила билеты. И вот вперед, к чудесам Лувра!

Первое чудо явилось нам сразу по выходе из фойе в помещение самого музея. В одной из первых галерей толпилось целых пять экскурсионных групп, у огороженного красным бархатным шнурком входа. Рита издала некий звук, похожий на «хмгмм», и потянула меня за руку. Мы поспешили прочь, подальше от всей этой толпы, и я на ходу обернулся — все смотрели на «Мону Лизу».

— Какая маленькая! — выдохнул я.

— Ее чрезвычайно переоценили, — строго заметила Рита.

Я понимаю, в медовый месяц положено узнавать спутницу жизни с новых сторон, но такую Риту я прежде вообще не встречал. Та, которую, как мне казалось, я знал, при мне не высказывала никаких твердых мнений, тем более противоречащих расхожим взглядам. А тут вдруг заявляет, будто самую известную картину в мире — «переоценили»! Уму непостижимо… моему по крайней мере.

— Это же «Мона Лиза»! — возразил я. — Как ее можно переоценить?

Жена опять хмыкнула и лишь сильнее потянула меня за руку.

— Пойдем посмотрим Тициана! Намного красивее!

Полотна Тициана были очень милы. Равно как и Рубенса, хотя я не заметил в них ничего такого, что объяснило бы называние в их честь классического бутерброда «рубен-сандвич» с копченой говядиной и швейцарским сыром. Впрочем, я, оказывается, проголодался и теперь, вспомнив о еде, сумел увлечь Риту через следующие три очень длинных зала с очень красивыми картинами в кафе на одном из верхних этажей.

Мы перекусили бутербродами, которые стоили очень дорого, а на вкус были всего лишь чуть более съедобными, чем еда в аэропорту, а потом до самого вечера бродили по музею, рассматривая картины и скульптуры. Их было просто ужас как много, и к тому времени, когда, уже в сумерках, мы снова вышли во двор, мой некогда великолепный мозг был полностью порабощен.

— Что ж… — заметил я, утомленно выбираясь на воздух. — День был длинный…

— О да! — отозвалась жена.