Вопрос, казалось, ему не понравился. Несколько секунд он молчал, и я подумала, что он, возможно, сам хотел что-то у меня выведать — потому и подошел ко мне в музее, — полагая, что мы с Луисой близки, а сейчас понял, что ничего у него не выйдет, что я знаю еще меньше, чем он.

— Честно говоря, не слишком хорошо. Я уже начинаю серьезно волноваться за нее. Конечно, прошло еще не так много времени, но меня беспокоит то, что она не пытается справиться со своей бедой, не продвигается на этом пути ни на миллиметр. Она не хочет ни на секунду поднять голову, взглянуть вокруг и осознать, сколько всего ей еще осталось. После смерти мужа остается многое. А в ее возрасте у нее вся жизнь впереди. Большинство вдов оправляются от потери довольно скоро, особенно если они молоды и если у них есть дети, о которых нужно заботиться. Но дело не столько в детях, которые очень скоро вырастут, сколько в ней самой. Если бы она могла ненадолго перенестись в недалекое будущее, стать такой, какой она станет через несколько лет (да даже всего через год!), то убедилась бы в том, что образ Мигеля уже не будет занимать все ее мысли, как сейчас, что, с каждым днем теряя четкость, он постепенно станет неопределенным и расплывчатым, что у нее появятся новые привязанности и о покойном муже она будет вспоминать лишь изредка. Да, воспоминания по-прежнему будут причинять ей боль, но эта боль будет уже не такой острой: больше не будет отчаяния, останется лишь грусть. И свой первый брак она будет вспоминать почти как сон. То, что сегодня ей кажется трагедией, ужасающей несправедливостью, потом покажется вещью совершенно нормальной и неизбежной. Она даже начнет радоваться тому, что все случилось так, как случилось. Сейчас она никак не может смириться с тем, что Мигеля больше нет, не может представить, как ей жить без него, но пройдет время, и она уже не сможет представить себе, как жила бы с ним, если бы он остался жив или если бы вдруг воскрес. Ей даже в голову не придет мечтать о том, что он вдруг чудесным образом восстанет из мертвых и вернется к ней, потому что к тому времени ему уже будет отведено окончательное место, и его образ станет неизменным навсегда, и она не захочет, чтобы он снова начал непредсказуемо меняться, как меняется все живое. Мы хотим, чтобы то, что нам нравится, никогда не кончалось, и чтобы те, кто нам дорог, никогда не умирали. Но мы не понимаем, что по-настоящему сохраняем то, что любим, только тогда, когда у нас это отнимают, — отнимают неожиданно, безжалостно, безвозвратно. И тогда отнятое больше уже не меняется, оно навсегда остается для нас таким, каким мы его любили. То, чем мы обладаем слишком долго, в конце концов теряет свежесть и аромат, приедается, начинает нагонять скуку, утомлять и даже раздражать. Сколько людей, без которых мы не мыслили своей жизни, исчезли с нашего горизонта, сколько порвали отношения с нами, со сколькими мы сами перестали общаться иногда даже без всякой видимой причины? Единственные, кто всегда остаются с нами, кто никогда нас не подведет и не предаст, — это те, кого у нас отняли. Единственные, с кем мы никогда не распрощаемся, — это те, кто покинул нас против нашей воли. Они покинули нас, когда мы этого не ждали, а потому не успели разочаровать нас или перестать нравиться. Едва лишившись их, мы приходим в отчаяние, потому что мы уверены: с ними мы могли бы быть вместе еще очень и очень долго, возможно даже, всегда. Это заблуждение, хотя и вполне объяснимое. Если бы они остались с нами дольше, все могло бы измениться. То, что вчера казалось счастьем, завтра может обернуться мукой. Когда умирает кто-то близкий, мы, наверное, испытываем то же, что испытал Макбет, услышав о смерти своей жены, Королевы: "She should have died hereafter" — произносит он. Загадочная фраза. Как ее понимать? "Ей надлежало бы быть мертвой, начиная с этого момента" или "Ей следовало бы быть мертвой отныне и навсегда"?

А может быть, никакой двусмысленности в словах Макбета нет, и он хотел сказать: "Ей надлежало бы скончаться позже" или "Ей следовало бы немного потерпеть"? Этого мы не знаем.