|
Кто-то будет испытывать чувство вины за то, что обращался с ним не так, как он того заслуживал, кто-то будет плакать, не веря, что его больше не услышат и не ответят, для кого-то потеря станет невосполнимой, и он никогда уже не будет таким, как прежде. Но никто не страдает от того, что человек не появился на свет, — разве только мать, которая сделала аборт: ей пришлось расстаться с надеждой, и она иногда думает о том ребенке, что мог бы у нее родиться. Но о потере в этом случае говорить не приходится — жизни не было. А если человек жил и умер, то он не исчезает полностью. Еще два или три поколения будут хранить память о нем, помнить, как он жил, и для умирающего это важно, хотя он прекрасно понимает, что никогда не узнает, что случится с близкими в будущем. Тебе же небезразлично, что будет с твоими женой и детьми? Ты беспокоишься о них, ты позаботился о том, чтобы привести в порядок свои финансовые дела, ты понимаешь, что им без тебя будет плохо, и просишь, чтобы я тебя в какой-то мере заменил. Нерожденный человек ничего такого не делает".
"Конечно не делает, — возможно, ответил Десверн, — но я все это делаю, пока я жив. Это заботы живого человека, который с мертвыми ничего общего не имеет. Когда я умру, я перестану быть человеком, уже не смогу ни о чем позаботиться и ни о чем попросить. Не буду ничего сознавать, не буду ни о чем беспокоиться. Мертвый человек этого делать не может, и в этом он похож на человека нерожденного. Сейчас я говорю не о тех, кто переживет нас и кто будет нас помнить, и не о самом себе как о живом человеке — пока человек жив, он всегда что-то делает: он думает, прогнозирует события, принимает решения, он пытается на что-то повлиять, хочет чего-то добиться, он уязвим и сам может причинить вред, — я говорю о самом себе как о покойнике. Тебе, как я вижу, намного труднее, чем мне, представить меня мертвым. И все же не путай меня живого со мной покойником: первый просит тебя о том, чего второй не сможет проконтролировать. Он даже не сможет напомнить тебе о данном обещании, не сможет узнать, выполнил ли ты его. Так почему ты боишься такое обещание дать? Что тебя удерживает? Тебе же это ничего не стоит". Диас-Варела, возможно, провел рукой по лбу и долго смотрел на друга с удивлением и непониманием, словно очнулся от глубокого сна или дремоты. Это был трудный разговор — неожиданный, не похожий на их обычные разговоры, предвещавший дурное. "Обещаю: я сделаю то, что ты хочешь. Даю слово. Можешь на меня положиться, — ответил он, наверное, помолчав. — Только, пожалуйста, больше никогда не говори со мной о подобных вещах, мне от этого плохо делается. Пойдем лучше выпьем и побеседуем о чем-нибудь более веселом". — Надо же, какое отвратительное издание! — услышала я. Профессор Рико взял с полки толстый том. Все это время он рассматривал книги, как будто в комнате, кроме него, никого не было. — Как можно держать в доме такое издание, — двумя пальцами, словно ему было противно даже прикасаться к нему, он поднял "Дон Кихота", — когда существует мое? Это просто глупость, бездумная чушь, в основе которой не лежит никакого научного метода. Здесь даже ничего оригинального нет — все списано у других. И это издание я нахожу в доме университетского преподавателя! Я ведь правильно понял? — И он с упреком посмотрел на Луису. — Куда катятся мадридские университеты! Луиса расхохоталась. Она не обиделась на выговор, ее рассмешил тон профессора Рико. Засмеялся и Диас-Варела — возможно, потому, что его тоже позабавили слова профессора, но скорее всего — за компанию с Луисой: смех ее был слишком заразительным. К выходкам профессора и к его фамильярности он, должно быть, уже привык и сейчас попытался его поддразнить — наверное, для того, чтобы Луиса подольше посмеялась и забыла на время о своем горе. |
