Узенькая щелочка, которую и щелочкой-то назвать трудно (деревянная дверь разбухла — именно потому она и не закрывалась плотно), позволяла мне понимать, кто говорит в данный момент, но я редко могла услышать фразы целиком. Чаще всего могла разобрать лишь фрагменты фраз или отдельные слова. А иногда, когда мужчины переходили на шепот, я не слышала совсем ничего. Но потом они снова начинали говорить громко — оба явно нервничали, мне даже показалось, что они чем-то напуганы. Если бы Диас-Варела застал меня сейчас (если бы захотел еще раз на всякий случай заглянуть в спальню), мне было бы гораздо труднее объяснить, что я делаю у двери. И с каждой минутой становилось труднее, хотя все же у меня оставалась возможность сказать, что я полагала, будто он закрыл дверь для того, чтобы не разбудить меня, а не для того, чтобы я не услышала, о чем он разговаривает с гостем. Он, конечно, не поверил бы, но я, по крайней мере, сохранила бы лицо. Если бы, конечно, он выслушал меня, а не набросился сразу с возмущением и гневом, обвиняя в том, что я подслушиваю. И был бы прав, потому что то, что я делала, называется именно так. Я с самого начала знала, что разговор не предназначается для моих ушей, потому что я знала "его жену". Я сразу поняла чью — жену Десверна.

— Ну, говори, что у тебя там, что такого срочного случилось? — спросил Диас-Варела, и тот, другой, человек (у него был звучный голос и очень хорошая дикция без малейшего намека на ставший притчей во языцех мадридский акцент — считается, что мы, мадридцы, выделяем каждый слог, хотя я никогда не слышала, чтобы так говорили обычные люди: так говорили только актеры в старых фильмах, а сейчас это произношение имитируют разве что в шутку, — он произносил слова очень отчетливо, и я могла разобрать почти каждое, если он не пытался перейти на шепот, для которого его артикуляционный аппарат совершенно не был приспособлен) ответил: — Кажется, тот тип заговорил. Перестал отмалчиваться.

— Кто, Канелья? — спросил Диас-Варела, и я вздрогнула: мне было знакомо это имя, оно попадалось мне в интернете. Я помнила его целиком — Луис Фелипе Васкес Канелья. Оно врезалось мне в память, как врезается чей-нибудь громкий титул или строчка из стихотворения.

Я не видела Диаса-Варелу, но почувствовала, что его охватила паника, что он потрясен. Так бывает потрясен человек, который слушает приговор, вынесенный ему или самому близкому для него человеку. Он отказывается верить тому, что говорит судья, пытается убедить себя, что происходящее — бред, галлюцинация, сон, что такого не может произойти на самом деле, что это невозможно. Так бывает потрясена женщина, когда слышит от любимого фразу (всегда одну и ту же, на каком бы языке она ни была произнесена): "Нам нужно поговорить, Мария". И при этом он называет ее полным именем, хотя обычно никогда к ней так не обращается, даже в минуты близости, когда его губы касаются ее уха и шепчут самые нежные слова. А потом он говорит что-нибудь вроде: "Не знаю, что со мной происходит, я сам себе не могу этого объяснить", или "Я встретил другую женщину", или "Ты, наверное, замечаешь, что я изменился за последнее время" — и каждая из этих фраз предвещает несчастье. Так бывает потрясен пациент, когда врач называет страшный диагноз — болезнь, которая бывает у других, которой у нас быть не может: "Это невозможно, ко мне это не имеет никакого отношения, это какая-то ошибка, мне послышалось — со мной такого случиться не может, я не из этих несчастных, я никогда не войду в их число!"

Я тоже была потрясена, меня тоже охватила паника.