- Это почему же?

- Как будешь там жить без Игорька и Михи? Их бы с собой прихватил… Было бы кем командовать!

- Стоп, - сказал Одик. - Отдохни… Тебе вредно так долго злиться.

До сих пор не мог он понять до конца, почему сестра терпеть его не может. Наверно, потому, что завидует его силе и здоровью. Откуда же у нее может быть доброта?

Про Игорька вспомнила, про Миху! Ну и что с того, что они на три года моложе его? Зато у него с ними, как говорится, полный контакт. Его слово для них закон. Вместе катают снежные бабы и пускают с верхнего этажа их дома бумажных голубей. Потом Одик приводит их к себе и начинает играть в шашки - сам же научил - и, конечно, быстро обыгрывает их, большеротого грустного Игорька и Миху - карапузика с удивленно вытаращенными глазищами. Они-то его ценят: хохочут от его острот, слушают не моргнув глазом разные истории, и всему верят, и повсюду бегают за ним. А с мальчишками из своего класса у него не очень ладится: дерутся, не дают списывать, перемигиваются за его спиной и дразнят Бубликом. А почему? Потому ли, что лицо у него румяное и круглое, как бублик? Или еще почему? И разве это плохо, что он Бублик?

Отец сладко зевнул, достал из чемодана колоду карт и стал бродить из купе в купе. Одик не слышал его голоса, но знал - уж тут ошибиться невозможно! - искал любителей преферанса. Скоро он вернулся, сел и стал обмахиваться сложенной "Вечеркой". По его крутому, с залысинами лбу и тугим красным щекам непрерывно катился пот.

- Что за народ подобрался! Хоть бы один в преферанс играл - бездарный вагон!

- Дома не надоело? - спросила мама. - Зачем брала "Мертвую зыбь"? Ведь по знакомству дали в библиотеке на весь отпуск.

- Ох и пекло же! - простонал отец и полез на верхнюю полку.

Мама, поджав ноги, без туфель, устроилась внизу и вязала Одику зеленый свитер.

Сверху донеслось густое сопение - заснул отец.

Обедали они в Харькове - хлебали горячий украинский борщ прямо на платформе под навесом и жевали малосъедобный шницель с тушеной капустой. Зато южнее этого города с продовольствием было куда лучше: отец рыскал по пристанционным рынкам и приносил то круги творога с оттиском марли, то пучки редиски и холодные моченые яблоки, а в одном месте - кажется, это был Мелитополь - принес что-то завернутое в промасленную бумагу - все семейство наблюдало из окна за его продовольственными экспедициями; Одику с Олей мама строго-настрого приказала из поезда не выходить. В бумаге оказался свежеизжаренный цыпленок. Узнав, что отец отвалил за него, не торгуясь, целых три рубля, мама вздохнула:

- Боже мой, Леня, какой ты неумелый, какой неприспособленный! Ведь нас четверо, и нам еще месяц жить у моря и брать обратные билеты…

- Сдаюсь! - Отец дурашливо поднял руки. - До самого Скалистого буду голодать, даже на газировку не потрачусь… Клянусь!.. - По его лбу еще обильней бежал пот. - Ох и жжет, как на сковородке!

Одик хохотнул, а мама посуровела.

- Не видела людей легкомысленней тебя… Надо же было поехать именно сейчас… Ведь говорила же… Если ты здоров и толстокож, то не все же такие…

Конечно, она имела в виду Олю, потому что и в Москве запрещала ей долго бегать на солнце.

- У моря жара переносится легче, - сказал отец. - И потом, сама понимаешь, нельзя упускать возможность - кто бы дал нам еще такое письмо? Я думаю, Карпов не сможет отказать…

- Наивный! - Мама стала распутывать мохнатую зеленую нитку. - А если он возьмет с нас не столько, сколько говорил Гена, а заломит? Сможем мы у него поселиться? Да и кто мы ему такие?

У Одика снова разгорелся жгучий интерес к тому письму, к конверту с синими ирисами, которым снабдил их в день отъезда сосед по квартире, дядя Гена. Он только что вернулся из отпуска, темно-коричневый, как орех, пополневший, весь какой-то лоснящийся от радости и впечатлений, и сказал, что жил у самого моря, в замечательных условиях, у Карпова, веселого и умного человека, директора местного дома отдыха, что может рекомендовать и их ему.