Я читал эти слова: «Приготовили ложе», — вспоминал бабушкино: «Я приготовлю тебе лежанку» и бурно веселился, чего обычно со мной на школьных уроках литературы не бывало, особенно на уроках средневековой еврейской испанской поэзии. Мне было весело от неожиданной переклички сияюще чистого иврита Ибн-Эзры и Библии с простонародным языком моей бабушки Тони, таким сочным и смешным одновременно.

И вот так, от ложа царя Давида в Иерусалиме через ложе некого недоступного вельможи в средневековой Испании я пришел наконец к тому скромному ложу-лежанке, которое приготовила мне бабушка в своей маленькой комнатке. В ее доме эта комнатка выполняла ту же роль, которую в иерусалимском Храме некогда играло «помещение для левитов», — она тоже располагалась рядом с «Храмовым залом», роль которого у нее играли две вечно запертые комнаты и «святая святых» за ними — та ванная, где вместо Духа Святого, Шехины, одиноко пребывал ее свипер, ее знаменитый американский пылесос.

Я не раз просил у нее разрешения войти в эту ванную, чтобы посмотреть на все те разнообразные щетки, многочисленные насадки, огромные колеса, толстый шланг и сверкающий хромированный корпус, о которых так часто рассказывала мама и которые так поразили мое воображение. Но бабушка была непреклонна. Возможно, она боялась, что я стану выпрашивать у нее этот пылесос, а она, сказать по правде, не славилась особенной щедростью и не раз отказывала мне во многих других просьбах. В таких случаях она обычно повторяла свое специальное выражение, которым пользовалась всякий раз, когда у нее просили, хотя бы на время, что-нибудь, чем она сама уже годами не пользовалась. «Пока я жива, — говорила она, — вы с меня никакого наследства не получите!»

Мне особенно запомнился случай с большой пивной кружкой, которая в детстве ужасно разжигала мое любопытство и заполучить которую я страстно желал. То был огромный стеклянный стакан с ручкой, на донышке которого было выгравировано латинскими буквами слово «Мюнхен». Ни в бабушкином доме, ни в домах ее детей пива не пили, и, когда я спросил ее, откуда у нас эта кружка, она ответила сквозь зубы: «Это от немцев». И больше ничего не объяснила. Не иначе она хотела сказать, что кружка попала к нам из соседних немецких поселков, Вальдхайма или Бейт-Лехема, после того как англичане депортировали тамошних жителей во время Второй мировой войны. Но когда я однажды попросил у нее эту кружку, она ответила этим своим всегдашним: «Пока я жива, ты с меня никакого наследства не получишь», — и вопрос был закрыт навсегда.

— Ну хотя бы приоткрой дверь на минутку, — канючил я. — Я только гляну разок на твой свипер, даже заходить не буду…

— Ни в коем случае нет!

Теперь вы можете понять мое потрясение, когда совсем недавно, работая над этой книгой и собирая для нее среди родственников рассказы о бабушке Тоне и ее заточенном в темницу пылесосе, я вдруг узнал, что мой двоюродный брат Надав, первенец тети Батшевы и ее мужа, дяди Арика, однажды упросил бабушку впустить его в эту запертую ванную — и она не только впустила его туда, но даже позволила там помыться!

Это произошло много лет назад, когда Надаву было лет семнадцать. Он совсем не интересовался бабушкиным пылесосом и вовсе не жаждал его увидеть. Я даже сомневаюсь, знал ли он вообще всю эту историю так подробно, как знал ее я. Но он поспорил со своей матерью, что бабушка Тоня разрешит ему помыться в той закрытой ванной, в которой никто из семьи никогда не мылся. Поспорил — и выиграл. Действительно полежал там в настоящей ванне, и даже довольно долго!

Как он ухитрился? Никто так и не знает.

— Очень просто. Я ее убедил, — сказал он мне с высокомерно-таинственной улыбкой, когда я пристал к нему, требуя объяснений.