У старшего Фергюсона было овечье ранчо. Он эмигрировал из Шотландии в начале века и обосновался вблизи деревушки на озере Дикого Гуся. Потом вернулся в Европу с шотландскими гренадерами и был убит при Вими.

— Я пытался отправиться следом за ним, — сказал Фергюсон. — И в восемнадцатом году сумел завербоваться, хотя еще мальчишкой был. Но на ту войну так и не попал. Оно и к лучшему, мать без меня на ранчо обойтись не могла. Почти десять лет мы еле сводили концы с концами, а потом на нашей земле нашли нефть и газ. Только не думайте, будто это было Эльдорадо. Ничего подобного. Во всяком случае, на первых порах. Но все-таки денег оказалось достаточно, чтобы я мог поступить в колледж. А вот когда я получил диплом в Эдмонтоне, денег у нас уже было столько, что мы не знали, что с ними делать. Тогда мать решила, что мне надо получить специальное образование, и почти против моей воли послала меня в Гарвардскую коммерческую школу. Учился я там кое-как. Во-первых, тревожился за мать: последнее время со здоровьем у нее было неважно, сказывались годы нужды. А во-вторых, увлекся девушкой, про которую вам рассказывал... которую предал. Признаваться в подобном тяжело. Мне даже теперь как-то трудно осознать, что речь идет обо мне. Видите ли, я впервые попал в Штаты. Все, что происходило южнее нашей южной границы, мне представлялось нереальным, точно жизнь на Марсе. Настоящая моя жизнь была дома, в Альберте, где мать медленно умирала и диктовала сиделке письма ко мне с наставлениями, как я должен себя вести. А вел я себя, как выяснилось, очень скверно. Мне было под тридцать, но у меня никогда еще не было своей девушки. В физическом смысле. Очень скоро я понял, что могу сделать эту девушку моей, если захочу. Денег у меня было хоть отбавляй, а она жила в полной нищете. Вся семья ютилась в тесной квартире где-то в трущобах Южного Бостона.

— Как вы с ней познакомились?

— Она была продавщицей у Файлина. Я зашел туда купить подарок матери. Она так искренне старалась мне помочь! С этого и началось. Я неделю собирался с духом, чтобы ее поцеловать. И в ту же ночь она мне отдалась. Я отвез ее в гостиницу за Сколли-сквер. Мне не следовало так поступать. Она не была проституткой, она хотела выйти за меня замуж. Когда мы остались вдвоем в убогом гостиничном номере, я понял, что использую ее как вещь. Бросил на кровать...

Его голос вдруг стал высоким — ломающийся голос подростка, скрывающегося под маской старика. Разговор был странный и становился все более странным. Так в моей практике бывало и раньше. Напряжение перед судебным разбирательством, реакция после ареста высвобождают заглохшие ключи былых эмоций, обнаруживают неведомые трещины, уходящие глубоко в прошлое.

— Весь этот год она нейдет у меня из головы, — сказал Фергюсон. — Я все время думал о ней с тех пор, как вновь познакомился с Холли.

— Вновь?

— Я не в том смысле. Просто Холли напомнила мне о ней, по-всякому напомнила. Я поверил, что мне дается второй шанс — второй шанс обрести счастье. А ведь я и первого не заслуживал.

— Как, собственно, вы поступили с той девушкой?

Он ответил не прямо. Взгляд его был обращен внутрь, устремлен в прошлое, точно его глаза следили за каким-то движением под водой — то ли утопленницы, то ли ныряльщицы, то ли чудовищного нечто, слитого из обеих. И пока он говорил, между нами, как невесомые нити паутины, медленно возникала правда или что-то очень близкое к правде.

— Мать умерла в ту зиму, и я должен был поехать домой на похороны. Я никогда не забуду ее лица, когда она прощалась со мной на вокзале в Бостоне. На третьем месяце беременности, незамужняя, все еще вынужденная стоять за прилавком, но вся светящаяся надеждой. Она съела десяток устриц — полезно для ребенка, и, пока я буду в отъезде, мне совсем-совсем не надо о ней беспокоиться.