Я сел и спустил ноги с кровати, готовясь броситься к нему, если он попробует открыть окно. Но он неуклюже побежал в ванную, и я услышал, как его там вытошнило.

Я встал, начал одеваться и был уже наполовину одет, когда Фергюсон вернулся. Он выглядел как человек, перенесший тяжелейший кризис, нервный приступ, почти смертельную болезнь. Глаза в глубоких глазницах лихорадочно блестели, но не надеждой. Губы отливали стальной синевой.

— Что вы делаете?

— Мне необходимо поговорить с вашей женой. Отвезите меня к ней, хорошо?

— Отвезу, раз этого не миновать. Простите меня. Я немного не в себе.

Он помог мне надеть рубашку и пиджак, а потом завязал шнурки на ботинках. И, еще стоя на коленях, произнес с мольбой:

— Вы ей не скажете? Нет? То, что сейчас сказали мне.

— Нет.

— Это свело бы ее с ума. Может быть, уже свело...

Она выглядела юной варварской царицей. Замотанный тюрбаном, скрепленный драгоценными булавками шарф скрывал опаленные огнем волосы. Темные очки в оправе из драгоценных камней прятали ее глаза. Живот и ноги были укутаны шелковым халатом.

— Я думала, ты никогда не вернешься, — сказала она Фергюсону. — Кто твой друг?

— Мистер Гуннарсон, Холли. Он вытащил тебя из огня.

— Очень рада познакомиться с вами, мистер Гуннарсон.

Она протянула мне руку почти царственным жестом и не опускала, пока я ее не пожал. Рука была вялой и холодной. Ее лицо, там, где его не маскировали очки и тюрбан, было лунно-бледным. Губы, когда она говорила, почти не шевелились.

— Я с нетерпением ждала возможности лично поблагодарить вас за все, что вы сделали. Вы и правда меня пылающую вырвали из ада. Как в поэме на пластинке, которую мне купил муж. Т. С. Элиота. Я про такого не слышала. Но поэма — закачаешься.

Если не считать заключительных фраз, эта маленькая речь производила впечатление отрепетированной. Отсутствие какого-либо выражения на ее лице и в голосе создавало эффект чревовещания. Вся сцена отдавала театром.

Будь у меня больше сил, я бы некоторое время ей подыгрывал. Но мои колени подгибались от слабости, и сомнений, и гнева.

— Мы же познакомились раньше, миссис Фергюсон.

— Конечно, выходит так. Только я не помню, и все тут. Из-за наркотиков. Паршивые подон... подлецы кололи мне наркотики.

— Вы не помните, как стреляли в меня?

В наступившей долгой тишине я слышал шуршание волн, точно вздохи под окнами. Она вздернула подбородок в сторону Фергюсона, осторожно, чтобы не нарушить красоты своей позы.

— О чем он говорит, Йен?

— Мистер Гуннарсон утверждает, что ты стреляла в него вчера вечером. — Он не спускал с нее глаз, как фотограф, готовый нажать на кнопку и запечатлеть неумолимую истину. — В него действительно стреляли.

— Только не я, Господи Боже ты мой! С чего бы я стала стрелять в человека, который старался мне помочь?

— Я приехал сюда, чтобы задать вам, в частности, и этот вопрос.

— Значит, есть и другие? Будете еще бить меня ниже пояса? Так я попрошу мужа, чтобы он вышвырнул вас вон.

Фергюсон предупреждающе покачал головой. Я сказал:

— Почему вы стреляли в меня? Вы прекрасно знаете, что стреляли.

— Ничего я не знаю. И не стойте надо мной, ненавижу, когда надо мной стоят! — В ее голосе появились истерические обертоны.

Фергюсон придвинул мне стул так, чтобы я сел на достаточном расстоянии от нее.

— Сядьте, пожалуйста. Вам ведь трудно стоять.

Садясь, я заметил, что к двери у меня за спиной прислонился доктор Тренч, незаметно вошедший, пока мы говорили.