|
..» Так он меня своими очками насквозь прожег. «Дурака, говорит, издали видно. Это ж, говорит, антикварная вещь, напольный канделябр!»... Завсегдатаи есть, представляете? Старичок, например, гуляет с палочкой, будто по бульвару. Встретил знакомого, поздоровался. «Жду, говорит, новую партию макулатуры. А вы?» «А я, — это тот ему, — все пружину настоящую не найду!» Наверно, мастерит что-то. Любопытно, честное слово! Да вот поедете — увидите.
Знаменский. Вы и меня собираетесь туда заманить? Медведев. И вас.
Короткая пауза. Знаменский раздумывает.
Знаменский. Допустим, свалка для Моралёва — перевалочный пункт... Да, вероятно, его «поставщику» удобней вывозить отходы под видом мусора... Ну, и как мы станем эту публику ловить? Медведев. Поймаем! Тут в чем хитрость: забрать с поличным, пока товар у Моралёва в руках. Знаменский. Значит — от погрузки до разгрузки. Медведев. Вот именно — только от и до. В пути. А раньше и потом с него взятки гладки. Знаменский. Так... Но Моралёв не один. Кроме «поставщика» есть кто-то свой и на складе и на свалке. Медведев. На свалке уж точно. Там и припрятать надо и присмотреть за этим металлом, а то другие старатели в момент растащат. Знаменский. Тогда придется нам сразу в трех местах. Первую машину перехватить на складе — выяснить, кто ее примет. Вторую — хорошо, если б вторая, — ту задержать на дороге. А на свалке зафиксировать, кто руководил погрузкой. Медведев. Ясно! Теперь только дождаться, когда Моралёв закажет транспорт, и действуем!
Сцена двенадцатая
Комната на даче Воронцова. Это своего рода контора, в которой хозяин принимает посторонних. Воронцов сидит за большим канцелярским столом, вокруг стоят Моралёв, Бах, Ферапонтиков и кладовщики Миша и Гриша. Моралёв — наглый парень лет 28, на нем кричащий костюм, сверхмодный галстук. Бах — хмурый, замкнутый, на вид лет 45, но, может быть, на самом деле он моложе. Одет неброско. Миша и Гриша — каждому под 40, здоровые, рослые мужики с явными признаками любви к спиртному. Сейчас они «при параде» — в накрахмаленных сорочках и туго затянутых галстуках. Воронцов достает из несгораемого ящика пять разной толщины конвертов.
Воронцов. Михаил, тебе. (Миша любовно берет протянутый конверт и кладет в карман.) Гриша! Гриша (суетливо делает то же самое и, отступив на прежнее место, заглядывает в конверт, но пересчитать деньги не решается). Как обычно, Евгений Евгеньич? Воронцов. Тут не базар, не обсчитывают. Следующий — Ферропузиков! Ферапонтиков (после небольшой паузы). То есть... я? Воронцов. Кто же еще? Хватай-налетай. Ферапонтиков (подобострастно хихикая). Вечно вы меня именуете всяко-инако. Воронцов. Люблю вариации. Так берешь свою долю или уже не нуждаешься? Ферапонтиков. Господь с вами, как можно! (Принимает конверт в обе руки.) Спасибочка! Воронцов. Борис Львович, прошу вас.
Бах берет конверт довольно равнодушно, постукивает им по ладони, складывает и сует в задний карман брюк.
Воронцов. Сказали жене, что вас перевели на персональную ставку? Бах. Сказал. Воронцов. Обрадовалась? Бах. Да. Побежала покупать в букинистическом словарь Брокгауза и Ефрона. Томов около 60, что ли... Воронцов. Тяжелый случай. Женщина с интеллектуальными запросами — это, пожалуй, единственное, отчего у меня сдают нервы. Бах. Оставим. Все-таки я для вас еще Бах, без вариаций. Не Моцарт или, скажем, Штраус. Воронцов. Не надо всуе поминать святых имен. (Моралёву.) Юрочка — твое. |
