Под утро он заснул, и, когда светило уже солнце, он еще спал. Вдруг в камере раздался голос тюремщика:

— Пожалуйте на следствие!

Он вскочил..

— Я к вашим услугам, — отвечал он, не стараясь даже приводить в порядок свой туалет.

По дороге тюремщик сказал ему:

— А вам повезло: вам назначили хорошего господина.

Проспера провели по длинному коридору, прошли с ним через какую-то залу, полную жандармов, по какой-то потайной лестнице свели его вниз и повели затем куда-то вверх по узкой, нескончаемой лестнице. Потом они вышли на длинную, узкую галерею, на которую выходило множество дверей с номерами.

Тюремщик, сопровождавший несчастного кассира, остановился перед одной из этих дверей.

— Мы пришли, — сказал он Просперу, — здесь должна решиться ваша судьба.

При этих словах, сказанных не без сострадания, Проспер задрожал.

И было от чего: здесь, за этой дверью, находился человек, который устроит ему допрос, и, судя по тому, что Проспер ему ответит, он будет отпущен на свободу или же вчерашний приказ об аресте обратится для него в приказ о предании его суду.

Но, призвав на помощь все свое самообладание, он взялся уже за ручку двери, как сопровождавший его тюремщик остановил его.

— Подождите еще! — сказал он. — Входить нельзя. Садитесь. Когда настанет ваша очередь, вас позовут.

Кассир сел, и тюремщик поместился рядом с ним. Нельзя было себе представить ничего более ужасного, более жалкого, чем эта мрачная галерея подследственных дел. С одного конца до другого вдоль стены тянулась громадная дубовая скамья, потемневшая от ежедневного употребления. Невольно приходило на ум, что на этой скамье в течение десятков лет пересидело множество подсудимых, убийц и воров, со всего Сенского департамента. Каким-то роковым образом, точно грязь в водосточной трубе, преступление изо дня в день протекало по этой ужасной галерее, которая одним концом вела в камеру предания суду, а другим — на площадку эшафота. Как выразился о ней один первый министр, эта галерея представляла собою большую государственную прачечную, для всей грязи Парижа.

В галерее было оживленно. Скамья была почти вся занята. Сбоку Проспера, касаясь его своими лохмотьями, сидел какой-то оборванец.

Перед каждой дверью толпились свидетели и разговаривали низкими голосами. То и дело входили и выходили жандармы, громко стуча каблуками по плитам пола, вводя и выводя арестантов.

При виде всего этого, в соприкосновении с этой грязью в этой душной атмосфере, полной странных испарений, кассир почувствовал, что сознание оставляет его, как вдруг раздался голос:

— Проспер Бертоми!

Несчастный собрался с силами и, не зная как, вошел в кабинет судебного следователя.

— Садитесь! — сказал ему судебный следователь Партижан. — Внимание, Сиго! — И сделал знак своему секретарю. — Как вас зовут? — обратился он снова к Просперу.

— Огюст-Проспер Бертоми, — отвечал тот.

— Сколько вам лет?

— Пятого мая исполнилось тридцать.

— Чем занимаетесь?

— Кассир банкирского дома Андре Фовель.

— Где вы живете?

— Улица Шанталь, тридцать девять. Уже четыре года. Раньше я жил на бульваре Батиньоль в доме номер семь.

— Где родились?

— В Бокере.

— Живы ваши родители?

— Мать умерла два года тому назад, а отец жив.

— Он в Париже?

— Нет, он живет в Бокере вместе с моей сестрой, которая там замужем за одним из инженеров Южного канала.

— Чем занимается ваш отец?

— Он был смотрителем мостов и дорог, служил также в Южном канале, как и мой зять.