Томин достает из холодильника две бутылки пива, стаканы. Наливает. Ковалю разрядка нужна особенно, он не протестует. Томин подсаживается поближе к Пал Палычу, все трое оказываются как бы в кружке, и тон разговора на некоторое время становится благодушнее.

— Пивом австрийского подданного, конечно, не удивишь, — говорит Томин.

— Нет, неплохое пиво, — отзывается Коваль.

— Главное, кстати… — подытоживает Знаменский обмен мнениями и закладывает новый вираж в допросе: — Мы заметили, уж извините, что вас привлекает еще одно место: дом, к которому вы проходите по набережной Яузы. И потом долго перед ним стоите.

— Тоже просьба австрийского знакомого? — подсмеивается Томин.

— Всегда любил гулять по набережной.

— А дом, дом?

— Можете не верить, но Ковалю было интересно, сохранился ли он… не знаю почему.

— Я вам объясню, — говорит Знаменский все еще тоном «разговора за пивом». — Там жила Вероника. Девушка, которую он любил. И там же она была убита.

Точное попадание. Коваль ставит стакан, помолчав, произносит:

— У вас жестокая профессия.

— Знаете, нет, — возражает Пал Палыч «по-свойски». — Наоборот, она обращена против жестокости и всякого зла. — Он доливает стакан Коваля. — Пейте, Олег Иваныч.

— Я не Олег Иваныч.

— Да ладно вам. Если Олег Иваныч Коваль — который не вы — был другом убитой Вероники, то как вы объясните, что в ее квартире были обнаружены отпечатки ваших пальцев?

При той линии защиты, какую ведет Коваль, вопрос сокрушительный. Он молчит. Знаменский не торопит. Тихо в кабинете. Воздух наэлектризованный.

— Это… доказано? — спрашивает наконец Коваль.

— В номере отеля сняли ваши отпечатки, — говорит Томин, — сравнили с теми, все совпало. Вы запутались. Пора признаться, что вы — Коваль.

Тот внутренне мечется, ища лазейку. И смотрите-ка, находит:

— Что отпечатки совпали — не доказательство, что я Коваль. Я вас — гипотетически — спрошу: почему Янов, Янов не мог десять лет назад бывать у этой погибшей девушки? Да, я ее знал. Бывал. Теперь хожу, вспоминаю. Это криминал?

Он понимает, что добыл очко в свою пользу. Понимают это и Знаменский с Томиным.

— Вы упорно защищаетесь, — говорит Пал Палыч. — Изобретательно. Любому адвокату впору. Но мы-то с вами знаем правду.

— Сейчас вы мне еще скажете, как у Достоевского: «Да вы же и убили», — Коваль ободрился, идет на обострение.

Пал Палыч длинно улыбается, может быть, предвкушает, как и впрямь скажет, по Достоевскому. Но не сразу, погодя.

— Сначала, — говорит он, — я скажу вам кое-что другое. То дело по наркотикам вел я. Мы оба, — кивает он на Томина.

Новость встряхивает Коваля, новость пугающая.

У него с противниками, оказывается, давние счеты.

— Вы ушли тогда, канули, казалось, безвозвратно. И вот — через десять лет — вы здесь. Вам не кажется, что нас свела судьба? Олег Иваныч?

— Я не Олег Иваныч, — уже машинально.

— Да-да, я говорю о Ковале. Как мы тогда его искали, как добивались от сообщников: имя, адрес, приметы! Вижу их как сейчас — Хомутова, Феликс, Крушанский, другие. Зафлаженная стая без вожака. И все промолчали. В них как бы отраженно виделись его черты. Человек умный, волевой, прекрасный организатор, по-своему справедливый. Возможно, он для них олицетворял даже некое нравственное начало.