«О тебе я думаю всегда».

«То-то же. И ты правда меня любишь? Скажи, что любишь».

«Люблю безумно», — сказал Тревор, довольно, впрочем, равнодушным голосом.

«Покажи, Карлик, как ты меня любишь».

Кровать скрипнула. Салли Мерримен нагнулась и выключила магнитофон. Глаза у нее горели.

— Вот, собственно, и все. Скажи, кто это такие?

— Немолодые Паоло и Франческа.

— Паоло и Франческа? Смотри-ка, а говорят без акцента, не скажешь, что иностранцы.

Я промолчал.

— Это Карлик Бена убил?

— Не знаю.

— Ты же сам сказал, что послушаешь пленку и скажешь, кто убил Бена!

— Я сказал?

— Ты мне мозги не пудри. Наверняка знаешь, кто эти люди.

— Может, и знаю, но тебе не скажу. Одного из них уже нет в живых, другой, возможно, тоже умер.

— Кого нет в живых?

— Женщины.

Глаза Салли потемнели.

— А голос такой живой.

— Зато лицо — мертвей не бывает.

Эти слова она почему-то восприняла как угрозу.

— Я смотрю, все кругом умирают.

Я поднял голову и через ее плечо посмотрел на наши отражения в стеклянной двери: комната погружена во мрак, лица расплываются при слабом свете лампы.

— Рано или поздно, — отозвался я.

— Сколько ей было лет?

— Тридцать девять или сорок.

— Отчего она умерла?

— От жизни.

— Шутишь?

— Какие там шутки.

Салли некоторое время сидела молча, затем встала и потянулась, под платьем обозначились тугие груди.

— Действительно, какие уж тут шутки. Если вся история всплыла, я ей не завидую. Слушай, может, выпьем? У меня на кухне осталось немного джина.

Магнитофонная запись явно ее возбудила — во всяком случае, она очень похорошела: огромные подведенные глаза лихорадочно сверкали в темноте. Вероятно, она была бы не прочь получить с меня «натурой».

— Благодарю. Мне пора.

— Но мы ведь еще не договорились о цене. Я думала, посидим за бутылочкой, поговорим по душам...

— О какой еще цене?

— За пленку. Ты же мне обещал за нее заплатить.

— А, вспомнил.

Я встал, достал бумажник и пересчитал его содержимое: двести девяносто восемь долларов. Потом вынул двести пятьдесят и вручил ей:

— Держи. Тебе двести пятьдесят, мне сорок восемь — на обратную дорогу в Лос-Анджелес хватит.

Салли смяла банкноты в кулаке:

— Расщедрился! Дал каких-то жалких двести пятьдесят долларов, а сам-то небось собираешься продать ленту за двадцать пять тысяч!

— Продавать ее я не собираюсь.

— А что ты с ней будешь делать?

— Повешу кого-нибудь.

— А меня ты случаем повесить не собираешься? — спросила Салли, обхватив рукой горло, изяществом, увы, не отличавшееся. — Я же тебе нравлюсь.

— Нравишься, поэтому я и ухожу. Если б я хотел тебя повесить, то позвонил бы в полицию или же отобрал у тебя эту пленку, А я плачу тебе за нее, причем наличными.

С этими словами я перемотал ленту и сунул кассету в карман пиджака.

— Что прикажешь делать с этими вшивыми двумя сотнями? — спросила она.

— Можешь устроить пышные похороны мужу и брату. Или же купить билет на самолет.

— И куда же мне ехать?

— Обратись в бюро путешествий, — отрезал я, двинувшись к двери.

Салли последовала за мной.

— Тебе, я вижу, палец в рот не клади. Но ты мне нравишься, правда.