Однако вот стоило встретить нового, незнакомого нихонца – и на ум опять, как всегда, приходило: «нихон дзюкэцу кютю!» Откуда-то Баг знал, что так по-нихонски называют червя-паразита многоустку японскую. От неприязни существовало одно средство – немедленно познакомиться.

    Но здесь было не время и не место.

    Ибо великий наставник Баоши-цзы вернулся со свидания с вечностью, приоткрыл маленькие острые глаза, обозрел присутствующих, отметив Бага доброжелательным наклоном головы, воздел руки с живота, огладил пышную рыжеватую бороду и изрек:

    – И эти бледные цветы

    Непостоянны в вечном колесе!

    Так все приходит и так уходит –

    Покой! Покой! Покой [20] !

    Затем он величественно повернулся в пол-оборота к присутствующим и простер пухлую руку в сторону луны:

    – О… вечность!

    Сяо-бянь и занявший место рядом с ним Да-бянь склонили головы.

    – Великий наставник, – потревожил Баоши-цзы высокий темноволосый преждерожденный с орлиным носом, в официальном платье и укороченной шапке-гуань; на шпильке сверкнул драгоценный камень. – Великий наставник, не соизволите ли вы открыть нам нечто такое, что сделает нашу жизнь еще более насыщенной и осмысленной?

    Баоши-цзы повернулся к нему с доброй улыбкой.

    – В древности случилось так, – начал он, медленно покачивая головой, – что Му Да пришел к Конфуцию и спросил его: «В чем смысл жизни?» Ничего не ответил Конфуций, пораженный глубиной духовных устремлений Му Да. Книги доносят до нас, что после этого случая Конфуций три луны не мог есть мяса – таково было его потрясение. А через полгода Учитель занес этот эпизод в двадцать вторую главу «Суждений и бесед».

    Глубокая тишина повисла над храмовым садом. Обдумывая сказанное, все вернулись к созерцанию облитых лунным светом цветов жасмина. Обстановка располагала к мыслям о главном.

    Баоши-цзы вновь обернулся к присутствующим, благостно улыбнулся и изрек:

    – Мирская пыль на цветах,

    Но не замутнишь сознанье!

    Войди в врата не-двойственности –

    И будем вместе мы! –

    И двинулся с мостика вниз, навстречу собравшимся.

    – А вот мне тоже пришло на ум, – выступая вперед с поклоном, неожиданно заявил нихонец в сером кимоно, – позволите ли?

    – О да, порадуйте нас скорее, младший князь Тамура, – отвечал Баоши-цзы, – ибо грех таить строки, родившиеся в глубинах вашей души в такой прекрасный вечер.

    – Мои стихи не столь глубокомысленны, как ваши, великий наставник, – отвечал князь Тамура, – и я позволяю себе произнести их единственно вследствие переполняющих меня чувств. Да простят меня драгоценные присутствующие! – Он приосанился, раскрыл веер – простой, с каллиграфически, на нихонский манер выполненным на нем иероглифом «чжун» – «верность сюзерену», легко взмахнул им и продекламировал:

    – В тени агав, под кроной кипариса,

    Где ощущается жасмина аромат,

    Сидел я с вами на платке ордусском…

    Вы что-то о любви твердили мне.

    С последним словом веер, мелодично прошуршав, закрылся и исчез в рукаве.