Частенько к Афоне забегали прежние подельники — вспомнить боевые деньки и просто потравить тюремные байки. Случалось, заглядывала заматеревшая молодежь. Эти больше из любопытства — им трудно было поверить, что в иные времена остро заточенным пятаком добывалось денег куда больше, чем тяжеленным фомичом. Разглядывали Афоню без всякого стеснения, как это делают туристы, созерцая разрушенные дворцы Римской империи, пусть ушедшей в небытие, но все же великой. Холеные, с мобильными телефонами в руках, с жизнеутверждающим громким смехом, они ничем не напоминали былую уголовную элиту, стремившуюся не выделяться из уличной толпы.

По-своему Афоня Карельский любил всех и никому не отказывал в приеме, и, возможно, благодаря своему легкому характеру и умению ладить со всеми, он был посвящен в самые сложные взаимоотношения между воровскими семьями.

Шевцов уверенно распахнул дверь и оказался в небольшом помещении, пропахшем отсыревшей кожей. В самом углу, нацепив черные очки на нос, Афоня огромными ножницами кромсал тонкий войлок, мимоходом сбрасывая неровные лоскуты на пол.

— Я к тебе, Афоня, — оторвал майор сапожника от дела.

Афоня Карельский приподнял очки и в упор посмотрел на Шевцова. В темно-карих глазах вора радости Вадим не увидел. Не было в них и беспокойства.

— Не Афоня, а Степан Григорьевич. Это я в «чалкиной деревне» был Афоня Карельский, а здесь я уважаемый человек, клиентуру имею, достаток, так что, будь добр, начальник, величай как положено.

Шевцов улыбнулся.

— Хорошо, Степан Григорьевич, не буду, если не велишь. А только хочу тебя спросить, какой это бес тебя попутал три дня назад?

— А что такое? — насторожился Афоня.

— Сцапал тебя наш опер, когда ты в метро одному фирмачу в карман залез. Было или нет?

Голос Афони Карельского заметно потеплел:

— Было, начальник, чего скрывать. Думал, что по новой срок мотать начну, да опер понимающий попался, сжалился.

— Да не сжалился, Степан Григорьевич, — улыбка Шевцова сделалась еще шире, — это я тебя отмазал. Попадешь ты на зону, и вся твоя ценность теряется. Ты мне на свободе нужен.

— А я-то думаю, что это опера такие жалостливые попались? Не похоже на них.

— С чего это тебя на кошелек потянуло? Я слышал, ты в завязке.

Афоня отложил ножницы в сторону и, догадываясь, что разговор будет долгим, закурил папиросу.

— Так-то оно так, конечно, а только и квалификацию терять не хочется. Кровушка хотя бы раз в полгода должна по жилам быстрее бежать, а то ведь я совсем захирею. Я как арабский жеребец, в стойле стоять ему противопоказано, иначе он сдохнет, ему простор нужен. Значит, это я тебе своим освобождением обязан? — Афоня затянулся глубоко.

— Мне, Степан Григорьевич, если бы не я, так ты бы уже пару дней в Бутырке парился.

— Чего же ты хочешь, майор? Я привык долг отдавать вовремя. Спрашивай, чай не из любопытства явился.

— А ты проницательный, — Шевцов присел рядом.

— Станешь проницательным, когда опера тебе в затылок дышат, — обиженно протянул Карельский.

— С чего ты взял? — усмехнулся майор Шевцов.

— Думаешь, я не отличу обыкновенного топтуна от опера? Я на скамейку подсаживаюсь к какому-нибудь фраеру, и он рядышком со мной. Я в толпу иду, чтобы затеряться, и он следом. Все ждет, гаденыш, когда я в карман лоху залезу, чтобы с поличным меня сграбастать.

— Трудная у тебя работа, — сочувственно сказал Шевцов.

— А ты как думал! Прежде чем в чужой карман два пальца засунешь, семь потов с тебя сойдет. И если б ты знал, как неохота на старости лет в «чалкину деревню» отправляться.