Я это видела прямо как наяву. Трент — мразь.

— Я тогда досидела до конца, играя роль аристократки, принимающей сына потенциального союзника, — договорила она, и я ощутила раненую гордость и стыд, которых не могли спрятать слова. — Слава богу, что я увидела его истинные чувства раньше, чем… смягчилась бы к нему сердцем.

Она шмыгнула носом, и я подала ей салфетку, положенную ею около чайника. Она сказала, что он ей безразличен, но я видела, что она глубоко ранена. Пожалуй, поздно Тренту пытаться загладить вину перед гипертрофированной гордостью этой женщины.

— Спасибо, — сказала она мне, промокая глаза. — В тот день Квен отвез меня домой, как обычно, он был свидетелем всей печальной истории, и когда я вышла из его машины искать утешения у себя в саду, он вышел за мной, обнял меня и стал говорить, какая я красивая и чистая — именно такая, какой хочу быть. Именно такая, какой не являюсь, и знаю это.

Я попросила бы ее перестать, но ей надо было кому-нибудь рассказать. И я знала, что она чувствует: когда хочешь встретить любовь, понимание — а нарываешься на оскорбление за то, что не в силах изменить. У меня у самой быстро вылилась и упала горячая слеза, а Кери подняла на меня глаза — красные и влажные.

— Я стала проводить время с Трентом только чтобы Квен мог меня возить туда и обратно, — тихо продолжала она. — Я думаю, Трент это знал, но мне было все равно. Квен — уверенный и надежный. Когда я с ним, я чувствую себя красивой и не оскверненной. У меня тысячу лет не было возможности ответить на мужское внимание словом «да» или «нет». — Ее голос набирал силу. — Для Ала я была вещь, предмет обучения для пущей демонстрации его талантов. Когда Квен пробудил во мне страсть после попыток завязать роман с Трентом, я поняла, что мне нужно более, чем его ласковые слова.

Наши взгляды встретились, и у меня перехватило горло. Кистен. Я знала, о чем она. А Кистена нет. Нет совсем.

— Я хотела отдать себя мужчине, который отдаст мне себя в ответ, — сказала она, умоляя о понимании, которое уже от меня получила. — Не просто слиться в общем экстазе, который доставят наши тела друг другу, но и слиться мыслями. Квен хороший, — заявила она таким тоном, будто я сейчас буду это опровергать. — Он привьет моему ребенку правильный образ мыслей. Я предпочту иметь мужем эльфа смешанной крови, который примет меня как есть, нежели чистокровного, который в глубине души считает меня замаранной.

Я протянула руку, взяла ее пальцы:

— Кери…

Она высвободилась, решив, будто я с ней буду сейчас спорить. Ничто не могло быть дальше от истины.

— Квен благороден не менее, чем любой придворный моего отца! — сказала она запальчиво.

— И куда достойнее Трента, — ответила я, пресекая спор. — Ты приняла правильное решение.

Она явно почувствовала облегчение. Скованность спала с нее, глаза заблестели. Кери начала было что-то говорить, остановилась, успокоилась и начала снова. Получилось чуть пискляво:

— Не хочешь ли еще чаю?

Чашка у меня была полной, но я улыбнулась:

— Да, пожалуйста.

Она налила чашку доверху, и я сделала глоток, слыша в заполненной стрекотом сверчков тишине наше новое понимание друг друга. Я знала, как это — искать чувство, что ты нужна кому-то — хотя с Маршалом я собиралась разыграть эту пьесу по-умному, — и уж кто-кто, но не я скажет Кери, что она должна быть сильнее. Сильнее — зачем? Спасать себя — для чего? И я знала, что Квен будет с ней честен. Наверняка ему нужна была понимающая душа не меньше, чем ей.

— Я сегодня видела Квена, — сказала я, и лицо ее ожило.