«Береги себя. Жду и люблю. Твоя Сабина».

Глава 1

Ты видишь стройного юношу лет двадцати трех или четырех; его темные сверкающие глаза красноречиво говорят о живом и ясном уме. Почти дерзким можно было бы назвать этот взгляд, если бы мечтательная грусть, разлитая на бледном лице, не застилала, словно дымкой, жгучих лучей его глаз.

Темные глаза были фамильными, с диковатой чародейской прозеленью, и не утратили пока щенячьей ясности вопреки ночным бдениям в виртуальном пространстве и времени и подчас весьма одобрительному отношению их обладателя к пиву. Затуманить ясный Никитушкин взор способно было лишь любовное томление и особое — сконфуженное — урчание пустого холодильника. Именно так, сконфуженно и с обидой всхлипывая, сейчас и урчал обшарпанный «Минск», попусту нагнетая наледь, хотя нельзя сказать, что он был совершенно пустым. Никита, несмотря на головную боль, отлично помнил, что там оставалось: на средней, слегка проржавевшей, решетке холодильника скукожилась изошедшая склизким смертным потом корка сыра в наждачных пупырышках, покрытых плесенью, истекал гнилой вонючей зеленью длинный труп огурца и валялась на боку широкогорлая обезглавленная склянка, вся в подсохших кровавых струпьях кетчупа. Морг, одним словом, а не холодильник.

— Со святы-ы-ыми упоко-о-ой… — святотатственно зевнул в адрес холодильника еще и наполовину не проснувшийся Никита.

«А и чего было ради подниматься-то ни свет ни заря? — в ответ с готовностью вывел минорную и раздолбайскую, в стиле регги, руладу холодильник. — Может, ты думаешь, что тебе ни с того ни с сего вдруг будет ниспослано свыше? У меня смерть внутри, ночь внутри, срач внутри у меня… А ты?!»

— Вот бабла накоплю и к тебе доплыву-долечу-доеду… — сонно оправдывался Никита, высоко поднимая брови, чтобы глаза как-то все-таки открылись.

«Это не ты родил, не ты, плагиатор-р-р…» — разобиженным истеричным фальцетом напоследок прожурчал «Минск» и заткнулся.

— Цыть! — негромко, чтобы не разбудить Аню, хрипло рыкнул Никита в подражание некоему среднестатистическому олитературенному фельдфебелю. — Ты есть кто, чтобы меня учить? Кто ты есть, я спрашиваю? Рефрижератор. — Последнее слово прозвучало уничижительно.

«Не надо бы с ним так круто…» — укоризненно прошелестела на сыром сквозняке Эм-Си Мария, не так давно раздобытая правдами-неправдами и на тонких ленточках скотча распятая над холодильником — то есть на самом видном, почетном, месте. Синевато-шоколадная, рожденная под благородным солнцем Ямайки и вызревшая, как вызревают «звезды» — в пестролучистом инкубаторном свете рамповых огней. Она тут же и завела свое коронное: «Ты лучше посмотри на меня, во все глаза посмотри на меня. Ты узнаешь? — я твоя мать, и сестра, и жена… Я — ты видишь? — я сама — твое я, твое солнце и тень, песня твоя, такая долгая песня твоя-а-а…»

— Вот только глюкалова натощак не надо бы, mother-sister-wife, — вежливо и почтительно, но не без толики фамильярности, обратился Никита к Эм-Си Марии и разомкнул, наконец, сонные вежды.

Эм-Си Мария дружелюбно оскалилась — малыш проснулся, слава Всевышнему. И мощные, длинные ключицы ее заходили, как оглобли разворачивающейся на полном скаку тачанки, и ее густые бусы затрещали пулеметной дробью. И ее тощенькие и, скорее всего, морщинистые ямайские грудки, слегка прикрытые художественно изодранной вышитой дерюжкой, заколыхались на сквознячке, звонко зашуршали так, как может шуршать только свежий глянцевый постер: «…your shadow and sun, your song, so long song of yo-o-ours…»

— Идолище, — нежно скривился Никита, — дреды оборву, к такой-то бабушке.