— Ну а что французы?

Лейтенанту, похоже, очень хочется сплюнуть, однако он сдерживается. И лишь с полнейшим безразличием пожимает плечами:

— Готовятся выступить к центру города. Или вид делают.

— Но ведь это же выйдет настоящая бойня. Ты же видел, как люди настроены? Просто пышут злобой…

— Меня не касается. Пусть об этом у французов голова болит. А? Ты не находишь?

Вполне очевидно, что новоприбывшему этот разговор неприятен. И он не собирается осложнять себе жизнь. Бросает налево и направо нетерпеливые взгляды, явно мечтая, чтобы Эскивель поскорее убрался отсюда сам и увел своих людей, а он запер бы за ним двери.

— Я бы на твоем месте здесь не засиживался.

Эскивель кивает так, словно ему прозвучало божественное откровение.

— Раздумывать тут особенно нечего, — завершает лейтенант. — Счастливого пути.

— Счастливо оставаться.

Мичман, бодрясь и стараясь не думать о том, что впереди, подходит к шеренге гренадер, взирающих на него с надеждой и с тревогой. От почтамта до казарм морской пехоты на Пасео-дель-Прадо — путь неблизкий, и лучше бы, конечно, оставаться здесь с остальной ротой — особенно если последует наконец приказ выйти на улицу поддержать народ или, наоборот, разогнать его, — но раз уж нельзя, то делать нечего: надо этот путь проделать, преодолев препятствия в виде дальнего расстояния, взбудораженной толпы и французов. Самых больших неприятностей следует ждать именно от них, ибо из Буэн-Ретиро они двинутся как раз навстречу идущему той же дорогой взводу. И даже думать не хочется, что будет, если встреча эта произойдет.

— Примкнуть штыки!

«По крайней мере, — проносится у него в голове, — если вдруг чего, все же не с пустыми руками пойдем, как кур, не передушат».

— Приготовиться к выходу. Не останавливаться. Что бы там ни творилось, что бы ни увидели, слушать только мою команду. Готовы?

Сержант — выдубленное походами и годами лицо покрыто шрамами, оставшимися на память о Трафальгаре, — смотрит на мичмана так, словно хочет спросить: «Сам-то знаешь, что делаешь?» Эскивель, чтобы ободрить взвод, растягивает губы в улыбку:

— На руку! Шагом марш!

И, мысленно осенив себя крестным знамением, во главе смены выходит на улицу, до отказа заполненную необозримым морем людей. Узнав мундиры морских гренадер, толпа почтительно расступается, давая проход. Эскивель видит: это простонародье, много женщин из южных, бедных кварталов, балконы и окна заполнены зрителями, как на праздник. Одни улыбаются, выкрикивают приветствия, рукоплещут испанской армии. Другие, настроенные не столь дружелюбно, требуют, чтобы солдаты присоединились к ним или хоть ружья отдали. Эскивель невозмутимо, ни на кого не обращая внимания, ведет взвод дальше. Со стороны Санта-Аны слышатся несколько одиночных выстрелов. Мичман, стараясь ни с кем не встречаться глазами, левой рукой придерживая на бедре саблю, уставившись в устье улицы Сан-Херонимо, идет дальше и только молится про себя, чтоб Господь позволил вовремя и без приключений добраться до Пасео-дель-Прадо.

— Держать строй! Глаза прямо!

Взвод, не ускоряя шаг, доходит до Буэн-Сусесо, движется вниз по спуску Сан-Херонимо, и мичман замечает в этот миг, что толпа редеет, рассеивается, а люди по трое-четверо жмутся в воротах и на углах с палками, ножами, допотопными мушкетами. Трижды — пока проходили мимо переулков, выводящих на улицы Антона Мартина и Аточа, — звучали выстрелы, но кто стрелял — испанцы ли, французы — неясно, тем паче что свистнувшие над головой пули никого не задели, хоть и спокойствия не добавили. Когда его взвод, продолжая четко печатать шаг по мостовой, выходит туда, где Сан-Херонимо сливается с Прадо, Эскивель вдруг видит: не далее чем в нескольких сотнях шагов от них, медленно разворачиваясь и заполняя всю ширь пространства от самого Буэн-Ретиро, им навстречу по склону холма сползает плотная сверкающая масса кавалерии.