В Селькирке Пламенный нашел свою старую упряжку собак отдохнувшей и в прекрасном состоянии. В тот же день он пустился дальше, чередуясь у шеста с индейцем с Ле-Баржа, который вызвался его сопровождать. Пламенный запаздывал на два дня, снегопад и неубитая тропа помешали ему нагнать расстояние до Сороковой Мили. Здесь погода ему благоприятствовала. Пришло время ударить морозам, и он, рассчитывая на это, урезал запас провианта для собак и людей. Обитатели Сороковой Мили зловеще покачивали головами и желали узнать, что он будет делать, если снегопад затянется.

— Мороз хватит наверняка, — смеялся он и отправился дальше.

За эту зиму немало саней пролетело уже туда и назад между Сороковой Милей и Сёркл, и путь был хорошо убит. И морозы действительно ударили, а до Сёркл было всего двести миль. Индеец с Ле-Баржа был молодым человеком, еще не испытавшим своих сил и исполненным гордости. Он с радостью отметил быстроту продвижения Пламенного и даже мечтал сначала проявить свое превосходство над белым человеком. Первые сто миль он присматривался к своему хозяину, стараясь подметить признаки усталости, и, не находя их, удивлялся. На второй сотне миль он стал замечать эти признаки у себя, но заскрежетал зубами и сдержался. А Пламенный все время несся вперед, то прыгая около шеста, то отдыхая на летящих санях. Последний день, самый холодный и ясный, дал им возможность покрыть семьдесят миль. Было десять часов, когда они въехали на берег и понеслись вдоль главной улицы Сёркл, а молодой индеец, несмотря на то, что была его очередь отдыхать на санях, спрыгнул и бежал позади саней. Это было почетное тщеславие; хотя ему открылся предел его выносливости и он отчаянно боролся с усталостью, но бодро бежал вперед.

Глава VI

В Тиволи набилась толпа — та же толпа, какая два месяца назад провожала Пламенного, ибо это была шестидесятая ночь, и мнения — выдержит ли он испытание или провалится — разделились. В десять часов все еще бились об заклад, хотя ставки против его успеха все время росли. В глубине души Мадонна думала, что он потерпел неудачу, но все же держала пари с Чарли Бэйтсом на двадцать унций против сорока, что Пламенный вернется до полуночи.

Мадонна первая услышала лай собак.

— Слушайте! — крикнула она. — Это Пламенный!

Все бросились к дверям, но когда наружная дверь распахнулась настежь, толпа отступила назад. Слышались визги собак, щелканье хлыста, ободряющие возгласы Пламенного, и усталые животные увенчали все свои подвиги, втянув сани на деревянный пол. Они ворвались в комнату, а вместе с ними ворвался мороз — белым дымящимся паром, сквозь который проглядывали их головы и спины; они налегли грудью на лямку и, казалось, плыли по реке. За ними, у шеста, появился Пламенный, скрытый до колен клубящимся паром, словно он пробирался через него вброд.

Это был тот же прежний Пламенный, только похудевший и выглядевший усталым, а его черные глаза горели ярче обыкновенного. Парка из бумажного тика окутывала его, как монаха, и прямыми складками падала к коленям. Одежда, почерневшая и опаленная дымом костра, красноречиво рассказывала историю его путешествия. Борода сильно отросла за два месяца; за последний пробег в семьдесят миль она переплелась со льдинками — его замерзшим дыханием.

Появление его было живописно, мелодраматично, и он это знал. Это была его жизнь, ей он отдавался всем своим существом. В среде своих товарищей он был великим человеком — полярным героем. Он гордился этим, для него это был великий момент — проделав путь в две тысячи миль, ввалиться в трактир с собаками, почтой, санями, индейцем и всеми атрибутами путешествия. Он совершил еще один подвиг, и имя его пронесется по всему Юкону — он, Пламенный, король путешественников!

Его охватило изумление, когда раздался взрыв приветствий, и его глазам предстала знакомая обстановка Тиволи — длинная стойка и батарея бутылок, игорные столы, большая печь, весовщик у весов, музыканты, мужчины и женщины, Мадонна, Селия и Нелли, Дэн Макдональд, Беттлз, Билли Роулинс, Олаф Хендерсон, Док Уотсон — все, все.