В нашей округе были чудаки, которые гонялись за нами, стоило нам поднять шум рядом с их домом, но никто из них не обращался с нами, как мистер Роуз. Помню, у меня возникла смутная догадка: это потому, что он новичок и не знает еще, как принято здесь вести себя. Сейчас, возвращаясь к прошлому, я думаю, что был на удивление близок к истине.

Но какой бы ни была настоящая причина бури, которую он поднял, этой бури было достаточно, чтобы Игги заорал благим матом и чтобы мы впредь приближались к “паккарду” осторожно. Притягательность автомобиля была сильнее любых угроз, и, если вдруг мы вступали во владения мистера Роуза, чувствовали себя кроликами, пересекающими поле в охотничий сезон. И должен сказать, нам везло.

Рассказывая это, я менее всего хочу создать впечатление, что мы были бедовыми детьми. Что касается меня, то я, познакомившись с буквой закона, довольно рано понял, что для добродушного, миролюбивого и медлительного увальня, каким я тогда был, самое лучшее – это не лезть на рожон, а вовремя остановиться. Недостатками Игги было безрассудство и ясные высокие устремления. Он был словно ртуть – всегда в движении и полон озорства.

И к тому же он был очень неглуп. В те времена в школе подводили итог успеваемости за неделю, и ученики занимали места в классе соответственно их успехам. Лучшие рассаживались на первом ряду, кто похуже – на втором, и так далее. Думаю, что лучшей иллюстрацией характера Игги было то, что его место могло оказаться на любом из шести рядов. Большинство из нас в конце недели не передвигалось далее, чем на один ряд. Игги вдруг отбрасывало с первого ряда на презренный шестой, но потом – в следующую пятницу – он снова занимал место в первом ряду. Понятно, что до мистера Ковака долетали дурные вести и он принимал меры.

Однако обходился без физического воздействия. Я однажды спросил об этом у Игги и он ответил: “Нет, он меня не лупит, но такое сказанет, что челюсть отвиснет, – в общем, сам понимаешь..."

Но я не понимал, потому что, помнится, я в основном разделял чувство Игги по отношению к его отцу – пылкое поклонение. Начать с того, что большинство наших папаш, как говорили в Бат-Бич, “работали в городе”, а это означало, что шесть раз в неделю они садились в метро на станции “Восемнадцатая авеню” и добирались до своих рабочих столов на Манхэттене. А мистер Ковак в отличие от них служил кондуктором троллейбуса, ходившего вдоль Бат-авеню. В фуражке и голубой униформе с блестящими пуговицами, он был фигурой могущественной и импозантной.

Троллейбусы, ходившие по Бат-авеню, были открыты по бокам и плотно заставлены рядами скамеек вдоль салона. Их сопровождали кондуктора, собиравшие деньги за проезд. Видеть мистера Ковака в действии – это было что-то! Единственный, кто мог с ним сравниться, это билетер карусели на Кони-Айленд, склоняющийся на полном ходу к вам, чтобы получить ваш билет.

И еще, большинство наших папаш – по крайней мере достигнув моего нынешнего возраста – не отличались спортивностью, а мистер Ковак был потрясающим игроком в бейсбол. В каждое погожее воскресенье после полудня в маленьком парке близ бухты состязались сборные команды, где парни нашей округи разыгрывали на бейсбольном поле девять подач, и мистер Ковак блистал всякий раз. И я, и Игги считали, что он может подавать не хуже Вэнса и отбивать мяч не хуже Зэка Уита, а большего и желать было нельзя. Видеть Игги, когда его отец был в заглавной роли, – это было нечто! Каждый раз во время подачи он сидел, кусая ногти, и, если мистер Ковак бросался на мяч, Игги вскакивал и кричал так громко, что вам казалось: у вас оторвется голова.

После окончания игры мы обрушивали на нашу команду град рукоплесканий, а игроки рассаживались на лавочки и обсуждали игру.

Игги был тенью отца, он бродил за ним по пятам, пожирая влюбленными глазами. Я и сам вертелся неподалеку, но, поскольку я не мог заявить о своих правах, как Игги, я дружественно соблюдал положенную дистанцию.