Игги был тенью отца, он бродил за ним по пятам, пожирая влюбленными глазами. Я и сам вертелся неподалеку, но, поскольку я не мог заявить о своих правах, как Игги, я дружественно соблюдал положенную дистанцию.

И когда вечером я возвращался домой, мне казалось, что мой отец, сидящий по своему обыкновению на крыльце среди разбросанных листков воскресной газеты, смотрит на меня ужасно грустно.

Я был ошеломлен, когда впервые услышал, что должен покинуть все это и что наша семья намерена перебраться из Бруклина на Манхэттен.

Манхэттен – место, где обыкновенно в субботний полдень ты, одетый во все лучшее, отправляешься с мамой за покупками в магазин Уэнамакерса или Мэйси или, если повезет, идешь с отцом на ипподром или в Музей естественной истории. Манхэттен не внушал сомнений в качестве достойного места для жительства.

Однако дни летели, и мои чувства изменились – возникло тревожное возбуждение. В конце концов, ведь я должен был совершить что-то поистине героическое, устремляясь в Неизвестность, а то, как мальчишки нашего квартала говорили со мной об этом, окружало нашу семью романтическим ореолом.

Однако все это не имело значения в день накануне отъезда. Наш дом выглядел странно: вещи запакованы и увязаны, мать с отцом в раздражении. Осознание неизбежных перемен – я впервые в жизни переезжал из одного дома в другой – пугало меня до оцепенения.

Именно в таком настроении, рано поужинав, я проник сквозь дыру в заборе, отделяющем наши задворки от Коваков, и уселся на ступени перед их дверью на кухню. Игги вышел и сел рядом. Он, кажется, догадывался о моих чувствах, и они определенно его обеспокоили.

– Господи, не будь ребенком, – сказал он, – это колоссально – жить в центре. Представь – чего ты там только не увидишь.

Я ответил, что там я ничего не хочу видеть.

– Дело хозяйское, – сказал он, – хочешь почитать что-нибудь интересненькое? У меня есть новые книжки о Тарзане и “Мальчик вступает в союз в Ютландии”. Выбирай, я почитаю, что останется.

Это было сверхблагородное предложение, но я ответил, что читать мне что-то не хочется.

– Что толку сидеть и хандрить, – заметил он резонно. – Давай займемся чем-нибудь! Что бы ты хотел сделать?

Это было начало ритуала, когда методом исключения различных вариантов – плавать идти поздно, в футбол играть жарко, домой идти рано – мы совершали выбор. Мы честно исключали одну забаву за другой, и окончательное решение принимал обычно Игги.

– Вот что, – сказал он, – пойдем-ка на Дайкерские высоты искать мячи для гольфа – время самое подходящее.

И он был прав, так как лучшее время вылавливать в затопленных водой лунках потерянные мячи было на закате дня, когда поле для гольфа уже пустовало, но было еще достаточно светло, чтобы что-то найти. Делалось это так: мы снимали тапочки и чулки, подворачивали бриджи выше колен, затем медленно и сосредоточенно бродили по тине в пруду, стараясь нащупать затонувшие мячи босыми ногами. Это было упоительное занятие и к тому же довольно выгодное, потому как назавтра можно было продать найденные мячи по пять центов какому-нибудь игроку. Сейчас уж не помню, откуда взялась эта справедливая цена – пять центов, но так оно и было. Игроки, помнится, были довольны, и мы, конечно, тоже.

Тем летом мы выловили не более полудюжины мячей, но тридцать центов тогда были подарком судьбы. То, что мне причиталось, быстро расходовалось на что-нибудь, поразившее мое воображение, а вот у Игги нет – у него была мечта. Больше всего на свете ему хотелось стать членом гольф-клуба, и каждый обломившийся цент опускался в консервную банку с дыркой наверху, перевязанную по шву изоляционной лентой.

Он никогда не открывал эту банку, но время от времени встряхивал ее, дабы оценить содержимое.