– Потерпи, – говорит Дэн.

И соскабливает яичницу-болтунью со сковороды на две тарелки.

Он не скорбен, не меланхоличен. Просто задерганный слуга дочери и сына. Да, он намерен вернуться на сцену, но пока этот рыцарь, Дэн Тамплиер, считает свою службу почетной и готов отказаться от какой бы то ни было демонстрации собственного превосходства во имя долга.

Тоскует кто-нибудь по прежнему, вечно обкуренному Дэну, взявшему после рождения Натана, так сказать, отпуск – конечно, всего на год-другой? Оплакивает кто-нибудь (кроме самого Дэна) постепенное исчезновение того пьяного, взмокшего, голого по пояс рокера, которым Дэн – тогда, давно, забросив музыку на годик или два, – собирался легко и непринужденно сделаться снова, понянчившись с новорожденным сыном?

Намазав маслом тосты из цельнозернового хлеба, Дэн вручает детям тарелки. Напомнить бы ему, что доктор не рекомендовал Вайолет есть много сливочного масла, да и яиц в общем тоже, но на этот раз Робби воздерживается. Немного масла на корочке хлеба, подумаешь…

Нет, Дэн вовсе не против, чтобы Робби выступал как инспектор по жиру и соли. И Робби еще с ним поговорит, но не сейчас, не этим утром.

Вайолет взирает на свой завтрак с легким аристократическим отвращением. Натан продолжает тискать айфон.

– Ешьте! – велит Дэн.

И, снабдив наконец детей завтраком, поворачивается к Робби. Лицо Дэна румяно и ненасытно, черты его могучи и четки. Он похож на самого себя, он владеет самим собой как никто из известных Робби людей.

– Иду сегодня смотреть еще одну квартиру, – говорит Робби. – С видом на реку. Так во всяком случае заявлено.

– От цен просто волосы дыбом.

– Да уж, а для меня одного…

Вот зараза. Не то сказал. Твердо решивший не казаться ни бездомным, ни несчастным, Робби плошает то и дело, как ни старается.

– Все переживаешь из-за Оливера? – спрашивает Дэн.

– Нет. К чертям Оливера.

Робби бросает взгляд на Вайолет, но та ругательства то ли не услышала, то ли к своим пяти годам слышала его уже столько раз, что стала считать вполне нормальным, обыденным словом. В этом доме нет правила не выражаться при детях. Да и вообще, если уж на то пошло, почти никаких правил нет.

– Пора, стало быть, опять ходить на свидания? – говорит Дэн.

Это да, стало быть, пора. Но разве Дэну объяснишь, что это значит для гея, которому уже хорошо за тридцать, а у него ни денег, ни кубиков на животе. Дэн обитает на планете натуралов, где тридцатисемилетний мужик, одинокий, презентабельный и способный поддержать к себе интерес, – это просто клад. На планете геев условия гораздо суровей.

– Запрыгивай опять в седло, дружище, – говорит Дэн. – Где-то там кто-то ходит и ищет тебя. Кофе?

– Давай.

– Яичница какая-то странная, – заявляет Натан.

– Странный у нас ты, – отвечает Дэн.

– А это уже оскорбление.

– Ладно тебе.

– Яичница и правда смешная, – вступает Вайолет.

– Я каждое утро точно такую делаю.

– Но сегодня она какая-то странная, – не унимается Натан. – Комками.

Дэн вручает Робби кофейную кружку с черно-белым оттиском горы Рашмор. А детям говорит:

– Ешьте яичницу, будьте любезны.

Идеально выверенным тоном. Понизив голос еще на пол-октавы, не выказывая ни малейшего раздражения, но выделяя каждое слово и сообщая таким образом, что торг окончен. Правил и законов в доме, может, и нет, но Дэн лично выработал интонацию, которая означает: отставить разговоры. Интересно, думает Робби, опасаются дети разгневать Дэна или опасаются, что он откажется от роли великодушного, но справедливого отца, которого надо хоть изредка слушаться.