|
Думаю, что, даже если б усатый отправил меня на пароходе в Америку, я бы не проклинал судьбу. Он прежде всего держался очень корректно: ни разу не сказал ничего язвительного, грубого, ничего подлого, бесчестного или мстительного. Он говорил на языке своего народа, и в этом языке чувствовалась упорядоченность, внутренняя упорядоченность — следствие большого жизненного опыта. Эта определенность, ясность тем более бросались в глаза на фоне хаотичности его движений. Его окружал почти что непростительный беспорядок. Почти что — ибо вызван этот беспорядок был все-таки чисто человеческими слабостями, человеческими недочетами. Это был беспорядок, в котором вы чувствовали себя как дома, чисто французский беспорядок. Задав мне несколько абсолютно формальных вопросов, он оставил меня в покое. Да, я по-прежнему не представлял себе, как сложится моя дальнейшая судьба, зато одно я знал твердо: каким бы ни было его решение, оно не будет пристрастным, недоброжелательным. Я молча сидел и смотрел, как он работает. Все у него выходило кое-как, ему не подчинялись ни ручка, ни промокательная бумага, ни чернила, ни линейка. Создавалось впечатление, что он только что открыл свою контору и я был его первым клиентом. При этом чувствовалось, что раньше он занимался совсем другими делами, тысячью других дел, а потому его не особенно волновало, если поначалу не все получается, как хотелось бы. Главное, как он себе уже уяснил, было тщательно все записать в соответствующие книги. А также наклеить марки и поставить печати, которые должны были придать делу законный, общепринятый характер. Кто я такой? Что я сделал? Ça ne me regarde pas!— казалось, говорил он сам себе. «Где вы родились? Где живете в Париже? Когда приехали во Францию?»
Получив ответы на эти три вопроса, он состряпал на меня великолепное маленькое досье, к которому со временем будут приложены его подпись с непременным росчерком, а также почтовые марки и необходимая печать. В этом и состояли его обязанности, в них он знал толк. Надо сказать, что обязанности отняли у него не так уж мало времени. Но время теперь работало на меня. Если б понадобилось, я просидел бы напротив него, незаметно за ним наблюдая, хоть целые сутки. Я понимал, что трудится он в моих интересах и в интересах французского народа и что наши интересы совпадают, ведь оба мы, безусловно, умны и предусмотрительны, а потому доставлять друг другу неприятности не станем. Мне кажется, он был из тех людей, кого французы называют quelconque; это не совсем то же самое, что «никто» по-английски, ибо мистер Кто угодно или Всякий во Франции весьма существенно отличается от мистера Никто в Америке или в Англии. Во Франции quelconque — это не никто. Да, это заурядный человек, но со своей историей, обычаями и родословной, что делает его более значимым, чем так называемые «кто попало» в других странах. Как и этот терпеливый «маленький человек», трудившийся в поте лица над моим досье, люди эти часто плохо одеваются; у них довольно потрепанный вид, а иногда, надо прямо сказать, они вдобавок и не слишком чистоплотны. Зато они не лезут в чужие дела, а это — огромный плюс. Как уже говорилось, ему понадобилось немало времени, чтобы переписать все сведения обо мне из одного гроссбуха в другой. Между делом приходилось еще вставлять копирку, выписывать квитанции, подклеивать ярлычки и так далее. Кроме того, надо еще было поточить карандаш, вставить в ручку другое перо, найти ножницы (после долгих поисков они были найдены в корзине для мусора), поменять чернила в чернильнице, отыскать чистую промокательную бумагу — дел хватало. В довершение всего буквально в последнюю минуту выяснилось, что просрочена моя французская виза, и он, как человек воспитанный, лишь намекнул на то, что было бы недурно визу продлить — если я собираюсь вновь выехать за пределы Франции. За этот совет я был ему крайне признателен, хотя про себя и подумал, что пройдет немало времени, прежде чем я вновь рискну покинуть Францию. |
