Михаил Салтыков-Щедрин. Деревенская тишь
Утро. Кондратий Трифоныч Сидоров спал ночь скверно и в величайшей тоске слоняется по опустелым комнатам деревенского своего дома. Комнат целый длинный ряд, и слоняться есть где; некогда он гордился этим рядом зал, гостиных, диванных и проч. и даже называл его анфиладою, произнося н несколько в нос; теперь он относился к анфиладе иронически и, принимая гостей, говорит просто: «А вот и сараи мои!» На дворе зима и стужа; в комнатах свежо, окна слегка запушило снегом; вид из этих окон неудовлетворительный: земля покрыта белой пеленою, речка скована, людские избы занесло сугробами, деревня представляется издали какою-то безобразною кучею почерневшей соломы… бело, голо и скучно! Походит-походит Кондратий Трифоныч — и остановится. Иногда потрет себе ладонью по животу и слегка постонет, иногда подойдет к окну и побарабанит в стекло. Вон по дороге едут в одиночку сани, в санях завалился мужик; проезжает мимо барского дома и шапки не ломает. — «Ладно!» — думает Кондратий Трифоныч. И опять начинает ходить по своим сараям, и опять остановится. Посмотрит на сапоги, просторно ли они сидят на ноге, вытянет ногу, чтоб удостовериться, крепко ли штрипки пришиты и не морщат ли брюки. — Ванька! квасу! — кричит Кондратий Трифоныч. Ванька бежит из лакейской и подает на подносе стакан с пенящимся квасом. Но Кондратию Трифонычу кажется, что он не подает, а сует. — Что ты суешь? что ты мне суешь? — вскидывается он на Ваньку. — Ничего я не сую! — отвечает Ванька. «Ладно!» — думает Кондратий Трифоныч. И опять начинается ходьба. Кондратий Трифоныч останавливается перед стенными часами и пристально смотрит на циферблат, посредине циферблата крупными буквами изображено: London, а внизу более мелким шрифтом: Nossoff a Moscou. Все это он сто раз видел, над всем этим сто раз острил, но он все-таки смотрит, как будто хочет выжать из надписи какую-то новую, неслыханную еще остроту. Часы стучат мерно и однообразно: тик-так, тик-так; Кондратий Трифоныч вторит им: «тикё-такё, тикё-такё», притоптывая в такт ногою. Наконец и это прискучивает; он снова подходит к окну и начинает вглядываться в деревню. Оттуда не слышно ни единого звука; только серые дымки вьются над хижинами добрых поселян. Кондратию Трифонычу, неизвестно с чего, приходит на мысль слово «антагонизм», и он начинает петь: «Антагонизм! антагонизм!», выговаривая букву н в нос. Все это заканчивается свистом, на который опять вбегает Ванька. — Ты что на меня глаза вытаращил? — напускается на него Кондратий Трифоныч. — Ничего я не вытаращил! — отвечает Ванька. — Ладно! — говорит Кондратий Трифоныч, — пошел, позови Агашку! Через минуту является Ванька и докладывает, что Агашка не идет. — Почему ж она не идет? — Говорит: не пойду! — Только и говорит? — Только и говорит! — Ладно! В голове Кондратия Трифоныча зреет мысль: он решается все терпеть, все выносить до приезда станового. Поэтому, хотя внутри у него и кипит, но он этого не выражает; он даже никому не возражает, а только думает про себя: «Ладно!» — и помалчивает… до приезда станового. Не дальше как вчера на ночь Ванька снимал с него сапоги и вдруг ни с того ни с сего прыснул. — Ты чему, шельма, смеешься? — полюбопытствовал Кондратий Трифоныч. — Ничего я не смеюсь! — отвечал Ванька. — Этакая бестия! смеется, да тут же в глаза еще запирается! — Чего мне запираться? кабы смеялся, так бы и сказал, что смеялся! -упорствовал Ванька. |
