— А коли не можете, так и с богом! — отвечает Кондратий Трифоныч, по-прежнему глупым образом уставляя руки по направлению к двери.

 Агашенька закрывает лицо платком и быстро выбегает.

 Кондратий Трифоныч остается один и опять принимается за ходьбу. Но он чувствует, что у него начинает щемить сердце, он чувствует, что к глазам что-то подступает.

 — Ладно! это ладно! — говорит он самому себе.

 — Что «ладно»-то? — спрашивает внутренний голос.

 «Ну, черт с нею! — думает он, — поеду в Москву и найду себе… а ведь она, чай, за повара?»

 И опять начинает сосать сердце, и опять начинает что-то подступать к глазам.

 — Ваня! позови Агашу! — говорит он словно изменившимся голосом, просовывая голову в переднюю.

 Через минуту Ванька возвращается и докладывает, что Агашка не идет.

 — Да ты поди, ты скажи ей, что я… так.

 Ванька скрывается.

 — Вы меня спрашивали, Кондратий Трифоныч? — раздается в темноте знакомый голос.

 — Вы за кого же замуж выходите, Агашенька-с? — спрашивает Кондратий Трифоныч.

 — Я-с… за повара… за Степана-с!

 — Гм… за Степана! а в девушках оставаться не хотите?

 — Уж позвольте, Кондратий Трифоныч!

 — Ну бог с вами! кто же у вас посаженым отцом будет?

 Агашенька перебирает пальцами концы большого платка, который накинут у ней на шею.

 — Хочешь, я посаженым отцом буду?

 — Ах, нет!.. нет… уж оставьте это, Кондратий Трифоныч!

 — Что ж, и в посаженые-то уж взять не хотите?

 Агашенька, видимо, тяготится разговором; она переминается с ноги на ногу; ей хочется уйти. Кондратию Трифонычу кажется, что она неблагодарная.

 — Ну, с богом! что ж… если я… если я… ну, и с богом!

 Кондратий Трифоныч давится и, чтоб скрыть охватившее его волнение, кашляет; но в ту минуту, когда он поднимает голову, Агаши уж нет…

 — Хоть жить-то у меня останетесь ли? — кричит он вслед и, не получивши ответа, ворчит: — Ишь! даже ответа не дает! а ведь я два года еще право имею… ладно!

 Между тем на дворе разыгрывается вьюга; она несет снопы снега с реки и укладывает их буграми и грядками около барского дома; она наполняет воздух какою-то сумятицей и застилает огоньки, которые светятся в людских избах и в тихую погоду бывают видны из господского дома; она визжит и воет; она стучится в стены и в окна, словно просится со стужи в тепло.

 — Нет тебе ни правой, ни левой, нет тебе ни правой, ни левой! — слышится Кондратью Трифонычу в этом заунывном голошении вьюги.

 Делать решительно нечего; что было дела — все переделал, что было мыслей — все передумал. Часы тоскливо стучат: тик-так, тик-так, и Кондратий Трифоныч чувствует, как взмахи маятника, один за другим, уносят его надежды. Он чувствует, что с каждой минутой все больше и больше дряхлеет, что дерево жизни подточено, что листья один за одним все падают, все падают…

 — Что ж это он чаю, подлец, не дает! — вскрикивает он, как уязвленный, удостоверившись, что часовая стрелка стоит на половине осьмого. — Ванька! чаю, чаю-то что ж не даешь? Не стою я, что ли?

 Ванька хочет уйти.

 — Нет, ты мне говори: не стою, что ли, я чаю, что ты меня до сих пор моришь?

 — Я думал, что не надо! — огрызается Ванька.

 — Ты думал! он думал! милости просим! он думал! а ты знаешь ли, как вашего брата за думанье-то! он думал!.