Молчат. Кондратий Трифоныч слегка зевает.

 — Я нонче все буду сам! лес рубить буду сам! молоко в Москву возить — сам! торф продавать — сам! — говорит он, приходя внезапно в восторг.

 — Доброе, сударь, дело — отвечает батюшка.

 — Нонче, брат, не то, что прежде! нет, брат, шалишь! нонче везде все сам: и посмотри сам, и свесь сам, и съезди везде сам, и опять посмотри, и опять свесь!

 Кондратий Трифоныч, говоря это, суетится и тыкает руками, как будто он в самую эту минуту и смотрит, и весит, и куда-то едет.

 — Это точно; и предки наши говаривали: «Свой глазок смотрок!»

 — Предки-то наши только говаривали, а сами одну навозницу соблюдали!

 Батюшка снисходительно улыбается. Водворяется молчание.

 — Хорошо бы машину какую-нибудь выдумать! — говорит Кондратий Трифоныч.

 — Про какую такую машину говорить изволите?

 — Ну, да какую-нибудь… чтоб и жала, и косила, и лес бы рубила, и масло бы пахтала… и везде бы один привод действовал!

 — Слышно, англичане много всяких машин выдумывают!

 — Сидел бы я себе дома, да делал бы, да делал бы машины, а потом в Москву продавать возил бы.

 — Вот бог англичанам на этот счет большую остроту ума дал! — настаивает батюшка.

 — А нашим не дал!

 — Зато наш народ благочестием и благоугодною к церкви преданностью одарил!

 — Ну, и опять тебе говорю: кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?

 Батюшка окончательно конфузится и закусывает губы. Напротив того, Кондратий Трифоныч воспламеняется и постепенно входит в хозяйственный азарт. Он объясняет, что можно налима с лещом совокупить и что из этого должна произойти рыба, у которой будет печенка и молоки налимьи, а тёшка лещиная; он объясняет, что примеры подобного совокупления случались и в природе: стерлядь совокупилась с осетром, и вышла рыба шип, которую он ел на обеде у губернатора.

 — Не у теперешнего, — прибавляет он, — теперь у нас какой-то гордишка, аристократишко какой-то, а вот у прежнего, у генерала Слабомыслова!

 Он объясняет батюшке, какую он машину выпишет: и дрова таскать будет, и пахать будет, и воду носить будет, и топить ее будет не дровами, а землей, — все землей!

 — Работников, брат, мне с этой машиной совсем не надо! — прибавляет он.

 Он объясняет, каких он коров из Англии выпишет; костей у них совсем нет, а все одно мясо да молоко, все молоко, все молоко!

 Он объясняет, наконец, что выстроит новую колокольню, такую колокольню: один этаж каменный, другой деревянный, потом опять каменный и опять деревянный.

 — Жертва богу угодная! — замечает батюшка, — жертва, сударь, все равно что кадило благовонное!

 — А ты думал как?

 — Впрочем, колокольня у нас еще постоит… вот насчет трапезы, Кондратий Трифоныч!

 — Уж ты молчи! я все сделаю! и колокольню сломаю! и трапезу сломаю! я все сломаю! — объясняет Кондратий Трифоныч.

 И, разговаривая таким манером, выпивает рюмку за рюмкой, рюмку за рюмкой!

 Батюшка, в свою очередь, выпивает; и вследствие этого беспрестанно поправляет пальцами глаза, как будто хочет их разодрать, чтоб лучше видеть. В то же время он радуется, что в одно утро приобрел столько разнообразных сведений.

 — Это вы благополезное дело затеяли, Кондратий Трифоныч! — говорит он.

 — Тьфу ты!

 Наконец, изолгавшись вконец и, вероятно, найдя, что машины все до одной изобретены, коровы все выписаны, Кондратий Трифоныч впадает в истощение.