— И откуда ты этаким глупым словам научился? говорил бы просто: непотребное время! И не надоело тебе язык-то ломать! — строго говорит Кондратий Трифоныч.

 Опять водворяется молчание, изредка прерываемое глубокими вздохами Кондратия Трифоныча. Батюшка вынимает платок из кармана и начинает вытирать им между пальцев.

 — Что это я все вздыхаю! что это я все вздыхаю! — произносит Кондратий Трифоныч.

 — О гресех… — начал было батюшка, но не окончил, а только пискнул.

 — Тьфу ты!

 Молчат.

 — А ты слышал, что Скуракин на днях такого же вот, как ты, попа высек? — спрашивает внезапно Кондратий Трифоныч.

 — Сс… стало быть, следствие наряжено?

 — Да, брат, тоже вот все говорил: «о гресех» да «благоутробно» — ну, и высек!

 Всю эту историю Кондратий Трифоныч сейчас только что выдумал, и никакого попа Скуракин не сек. Но ему так понравилась его выдумка, что он даже повеселел.

 — Да, брат, права наши еще не кончились! Вот вздумал высечь — и высек! Ищи на нем!

 — Однако, позвольте, Кондратий Трифоныч, осмеливаюсь я думать, что господин Скуракин поступил не по закону!

 — Ну! по какому там еще закону! Известно, секут не по закону, а по обычаю!

 — Позвольте, Кондратий Трифоныч! Я все-таки осмеливаюсь полагать, что господин Скуракин не имел никакого права!

 — Высек — и все тут!

 — Высечь недолго-с…

 — Ну да… и долго, и не долго… а высек!

 Батюшка крякнул; он видимо был обижен. Что ж это такое, в самом деле? И с какой стати Кондратий Трифоныч завел такую пустую материю? и не заключают ли слова его фигуры иносказания?

 — Стало быть, этак всех высечь можно? — произнес он с видимым волнением.

 — Всех!

 — Стало быть, и… — Батюшка недоговорил.

 — Стало быть, и…

 Батюшка обиделся окончательно. Мало-помалу он так разревновался, что даже встал и начал прощаться.

 — Уж я, Кондратий Трифоныч, лучше в другой раз приду, когда улучится более благоприятная минута, — сказал он.

 — Ну, да постой! куда ты! это ведь я пошутил!

 — Неблагообразно шутить изволите!

 — Фу, черт! опять ты с своим благоутробием! да говорят тебе: пошутил!

 — Нет, Кондратий Трифоныч!

 — Слышишь, говорят: пошутил!

 — Нет-с, Кондратий Трифоныч!

 — Ну, и ступай! ну, и пропадай! Только ты у меня смотри: ни всенощных, ни молебнов… ни-ни!

 — И не надо-с! собственную же свою душу не соблюдете!

 Батюшка ушел, в передней опять послышалось откашливание и сморкание; Кондратий Трифоныч опять почувствовал прилив тоски.

 — Эй! воротить его! — крикнул он.

 Ванька побежал, но воротился с ответом, что батюшка не идет.

 — Сказать ему, что я умираю!

 Батюшка воротился, но стал у самой двери.

 — Что вам, сударь, угодно? — спросил он с достоинством.

 — Да садись же ты!

 — Нет-с, и дома посижу!

 — Ну, да полно! благопрости ты меня! поблагобеседуй ты со мной! Ну, видишь?

 Батюшка колебался.

 — А не то, давай почавкаем что-нибудь! А если и это не нравится, так поблаготрапезуем!

 Батюшка плавными шагами приблизился к стулу и сел. Но он все-таки еще не совсем оправился, потому что опять вынул из кармана платок и начал вытирать им между пальцев.