|
Говорят, будто это оттого происходит, что кредиту нет и что Сидорычам подняться нечем; может быть, жалоба эта и справедлива, однако до Сидорычей ни в каком случае относиться не может. Недостаток кредита не губит, а спасает их, потому что, будь у них деньги, они накупили бы себе собак, а не то чтоб что-нибудь для души полезное сделать. А то еще подниматься! Повторяю: веси приуныли и запустели; в весях делать нечего, потому что все равно ничего не выйдет. То, что оживляло их в бывалые времена, как-то: взаимные банкеты и угощения, а также распоряжения на конюшне, то в настоящее время не может уже иметь места: первые — по причине недостатка кредита, вторые — потому что не дозволены. Каким же образом убить, как издержать распроклятые дни свои? Поневоле ухватишься за антагонизм, хотя в сущности, никакого антагонизма нет и не бывало, а было и есть одно: «Вы наши кормильцы, а мы ваши дети!» Вот и Кондратий Трифоныч ухватился за антагонизм, и хотя он не сознается в этом, но все-таки жизнь его с тех пор потекла как-то полнее. По крайней мере, теперь у него есть политический интерес, есть политический враг, Ванька, против которого он направляет всю деятельность своих умственных способностей. Смотришь, ан день-то и канул незаметным образом в вечность, а там и другой наступил, и другой канул…
Но вот и батюшка пришел; Кондратий Трифоныч слышит, как он сморкается и откашливается в передней, и в нетерпении ворчит: — О, чтоб!.. сморкаться еще выдумал!.. Батюшка — человек маленький, рыхленький; лицо имеет благостное, но вместе с тем и угрожающее, как будто оно говорит: «А вот погоди! скажу я тебе ужо проповедь!» Ходит батюшка, словно лебедь плывет, рукой действует размашисто, говорит размазисто. Нос у него, вследствие внезапного перехода со стужи в тепло, влажен, на усах висят ледяные сосульки. — Скука, отче! — говорит Кондратий Трифоныч после взаимных приветствий. — Можно молитвою развлечься! — отвечает батюшка, и при этом лицо его осклабляется. — Ну вас! Молчат. — Сидел-сидел, молчал-молчал, — начинает Кондратий Трифоныч, — инда дурость взяла! черт знает чего не передумал! хоть бы ты, что ли, отче, паству-то вразумил! — Разве предосудительное что заметить изволили? — отвечает батюшка, и лицо его выражает жалость, смешанную с испугом. — Да что! грубят себе поголовно, да и шабаш! — Непохвально! — Просто житья от хамов нет! — В ком же вы наиболее такое настроение замечать изволили, Кондратий Трифоныч? — Во всех! От мала до велика — все грубят! Да как еще грубить-то выучились! Ни слова тебе не говорит — а грубит! служит тебе, каналья, стакан воды подает — а грубит! Батюшка тоскливо помотал головой и крякнул. — И во многих такое настроение замечаете? — брякнул он, позабыв, что повторяет свой прежний вопрос. — Да говорят же тебе: во всех! во всех! Ну, слышишь ли ты: во всех! во всех! Батюшка слегка привскакнул и откинулся назад, как будто обжегся. Опять молчат. — Что ж это за скука такая! — начинает Кондратий Трифоныч, — закуску, что ли, велеть подать? — Во благовремении и пища невредительна бывает. — А не во благовремении как? Батюшка опять привскакивает и откидывается назад. — Ну, и сиди не евши: зачем пустяки говоришь! Молчат. — Не люблю я, когда ты пустяки мелешь! Молчат. — И кого ты этими пустяками удивить хочешь? Батюшка краснеет, Кондратий Трифоныч тяжко вздыхает и произносит: — Ох, скука-то, скука-то какая! — Время неблагопотребное, — рискует батюшка, но тут же обнаруживает беспокойство, потому что Кондратий Трифоныч смотрит на него сурово. |
