— Вот он, уже давно вынут и вас дожидается.

— Помой его. Что стоишь? — Повар размял костяшки пальцев и теперь перешел к поглаживанию кистей.

— Так мыл уже.

— Мыл? Когда это ты его мыл, бездельник?

— Да только что, нечто мы не понимаем, что после работы нож нужно мыть.

— Кто же им работал? — Сердце мастера-повара заныло. Вот откуда эта проклятая дрожь. Вот где кроется предательство.

— Никто им не работал, — вступил в разговор второй подмастерье. — Просто вынимали, а потом обратно положили.

— Для чего вынимали? Зачем он вам понадобился?!

— Не зачем, господин. Просто сын местного хозяина поинтересовался, в какую сторону заточен нож — к рукоятке или от нее, вот я и достал.

— А он что-нибудь им резал? На чем-нибудь пробовал? О, моя голова, мои трясущиеся руки. Вы погубили меня! Отвечайте, негодяи!

— Ничего он не резал, так, на палец попробовал и остался доволен.

— На палец! Живая плоть, горячая кровь! Вы позволили уничтожить мой лучший рыбный нож. Мой счастливый нож! Нож, которым можно резать только рыбу, чья кровь холодна, как отвергающая мужнины ласки недотрога! Вы!..

— Да ничего не погибло же. Да хоть у сына хозяина Минору-сан спросите. Нечто он ножей не видел в своей жизни. Глянул заточку и вернул. А мы на всякий случай помыли и положили обратно.

Мастер-повар недоверчиво приблизился к любимому ножу, взял его двумя пальцами и, поднеся к самим глазам, вглядывался какое-то время в безупречный отблеск.

— Что вы можете понимать в благородном оружии? Да в былые времена, находясь в чужом доме, гость должен был десять раз спросить разрешение хозяина хотя бы приблизиться к его катане, потом вынуть меч из ножен на треть, чтобы любоваться идеально-ровной поверхностью, потом снова извиняться и просить позволить обнажить еще немного стальной плоти и, наконец, самый восторг, разрешение увидеть его киссаки — острие…

— Но нож для разделки рыбы — это ведь не катана, не тати, это всего лишь нож для разделки рыбы… — попытался возразить второй подмастерье, но был прерван звонкой оплеухой.

— Мой нож ничем не уступает благородной катане, потому что он совершенен в той же степени, в какой может быть совершенен меч. О, мой отец был мастером мечей, и я могу порассказать вам, две бестолочи, о самых замечательных мечах, которым только когда-либо доводилось играть своей полированной поверхностью под вечным солнцем. Что мы ценим в хорошем, в отличном, нет, в совершенном мече? Не его узоры и гербы мастеров, не драгоценные ножны, хотя и это важно. Больше всего в мече мы ценим его боевые качества и простоту, равную божественной. — Мастер мечтательно закрыл глаза, руки его продолжали ласкать длинный узкий нож для разделки рыбы. — Мы ценим простоту — ваби, далекую от вульгарных вкусов чесночников, и саби, дающий мечу заслуженную седину, едва заметные взгляду отпечатки великих воинов, державших когда-то меч в своих руках. Прекрасен новый, только что явившийся на свет в кузнице меч, но в сто раз ценнее меч, перешедший от отца к сыну или от сюзерена к вассалу. Эти мечи хранят в себе память, и в этом их сила и мудрость. Миром правит гармония, опирающаяся своим основанием на саби и ваби, но воистину счастлив тот, кому откроется югэн — красота внутренняя, не спешащая выползти на свет божий и навязать себя миру. Вот, смотрите, мол, какая я! Смотрите и радуйтесь! Тьфу! Югэн в поросших мхом ступенях к храму, в морщинках у смеющихся глаз любимой, в неброском рисунке, и в спрятанном под листом цветке.