– Я распорядился, чтобы вас пропустили, а они вашу машину знают, – оправдывался майор.

Генерал слегка утих, но не смирился:

– Знают – не знают, а задержать все равно должны. Обязаны.

– В следующий раз задержат, – невинно пообещал майор. Вроде бы согласился с генералом, вроде бы подчинился, но…

– Ой, смотри у меня, Шумилов! – пригрозил генерал и, без перехода, начальнику аэропорта: – Ты уж извини, Федорыч, дела задержали, дела.

По аромату, исходившему от генерала и подполковника, начальник аэропорта понял, какие их дела задержали, но ответил в соответствии с правилами начальнической игры:

– Не оправдывайся, Петр Петрович, всем известна твоя занятость, – и уже Смирнову: – Счастливого полета и интересного вам отдыха, Александр Иванович!

Все упреждены, все проинструктированы, и по инструкции – самый трогательный момент: вперед выступила ядреная сексапильная бабенка в кокошнике и, держа на вытянутых руках пакет, певуче произнесла:

– А это вам в дорожке перекусить, Александр Иванович!

– Паек, значит, – понял Смирнов. – Лететь-то всего сорок минут…

Но паек принял и легко взбежал, показывая, что трезвый, по трапу. Кроме пакета, в руках у него ничего не было, деловой капитан Костя уже оттащил смирновскую сумку в салон. Представитель славной московской милиции, поставив пакет на пол салона, на фоне черного дверного проема приветственно поднял вверх обе руки и пожелал:

– До свиданья и спасибо! Счастья и удачи всем!

Бортпроводница устроила его поближе к кабине, там два ряда кресел являли собой как бы первый класс. И сразу же полетели – ждали только его. Командировку в восточносибирский крайцентр подполковник Смирнов устроил себе сам, и явно в корыстных целях. Помимо чисто познавательного интереса, он никогда в этих краях не бывал, им двигало желание быть рядом с совсем растерявшимся сейчас бывшим своим сослуживцем, а ныне кинорежиссером Романом Казаряном, который в этой проклятущей Нахте снимал первую свою самостоятельную картину. Смирнов убедил начальство, что его присутствие на межрегиональном совещании крайне необходимо и, оформив отпуск, который начинался сразу же по окончании совещания, вылетел в крайцентр. Вчера, в последний день, выступил, вроде бы даже удачно, а сегодня – по праву поддатый – перемещался в казаряновскую Нахту.

– Александр Иванович, а там и выпивка, наверное, есть! – сказал кто-то сбоку поставленным голосом. Смирнов с неохотой разлепил так хорошо прикрытые усталые глаза. Рядом сидел громадный киноактер Борис Марченко, который знал его через Ромку по бильярдной Дома кино.

– Ты что, у Ромки снимаешься? – отозвался Смирнов.

– Снимаюсь, снимаюсь, – подтвердил Борис и пальцем ткнул пакет-паек. – Неплохо бы его распотрошить, а, Александр Иванович?

– Прилетим – распотрошу, – пообещал Смирнов.

– Вам хорошо, – обиделся вдруг киноактер. – Вон как проводили.

– Боря, лететь-то осталось полчаса!

– Так ведь буксы горят! – играя голосом, прорыдал киноактер. – Горит свечи огарочек, утих недавний бой, – на беду себе запел, прицепившись к слову «горят», Смирнов и забыл продолжение, которое тотчас радостно и с надеждой басом воспроизвел алчущий киноактер:

– Налей, дружок, по чарочке, по нашей фронтовой! – допел и почти речитативом добавил: – Так в песне, так в песне! А в жизни как, Александр Иванович?

– В жизни все наоборот, – безжалостно отрезал Смирнов, но, увидев, наконец, цвета розового мрамора с прожилками белки глаз артиста, сжалился: – Черт с тобой, потроши!

Вместе с твердой надеждой на улучшение общего своего состояния к Борису пришли обстоятельность и аккуратность: не разорвал, не разрезал бечевку – осторожно и терпеливо развязал узлы, меловую бумагу тщательно сложил в геометрически точный квадрат, а скотч, который соединял створки картонного ящика, отлепил с нежностью.