Но, прекратив бой, чем-то они должны были заниматься? Тем более что, кроме них, других живых существ во вселенной не наблюдалось. И они стали любовниками. Нам важнее всего то, что по ходу дела – сперва война, потом любовь, которая от войны не слишком-то отличалась, – они очень мощно воздействовали на бесформенное скопище вещества, порожденного Нахадотом. Вселенная сделалась куда упорядоченней и целесообразней. И все было хорошо еще одно Очень Долгое Время.

А потом появилась Третья – женское существо по имени Энефа, и следовало ожидать, что вот теперь-то воцарятся спокойствие и порядок, ведь, куда ни глянь, три гораздо основательней и устойчивей двух. И в течение некоторого времени так оно и было. Теперь сущее могло по праву называться вселенной, а Трое стали семьей, потому что в характере Энефы было придавать значимость всему, к чему она прикасалась.

И я был первым из превеликого множества их детей.

Итак, была вселенная, а в ней – отец, мать и еще Наха и несколько сот детей. А также, полагаю, наш, так сказать, дедушка, прародитель Вихрь, если можно считать Его таковым, имея в виду, что Он всех нас уничтожит, если мы не остережемся. Еще появились смертные, созданные Энефой. Думаю, они были у нее чем-то вроде домашних любимцев: как члены семьи, но не совсем. Их балуют, строго воспитывают, любят и оберегают от неприятностей, держа в самой удобной клетке, на необременительном поводке. Мы их убивали, только когда другого выхода не было.

Ну так вот… Со временем все пошло наперекосяк, но к тому моменту, когда все это началось, кое-что удалось исправить. Моя мать умерла, но ей стало лучше. Нас с отцом заточили в неволю, но мы отвоевали свободу. Мой другой отец так и остался убийцей и вероломным поганцем, и этого ничто и никогда не изменит, какое бы наказание он ни понес… В общем, Трое никогда больше не смогут вновь стать едины; хотя все они живы и даже большей частью пребывают в здравом уме. То есть в нашей семье возникла больная, незаживающая пустота. Мы бы ее, пожалуй, не выдержали, да только уже приходилось выдерживать нечто и похуже.

Вот тогда-то моя мать и решила взять дело в свои руки.

Однажды я последовал за Йейнэ, когда она решила отправиться в смертный мир, облачилась в плоть и появилась в заплесневелой гостиничной комнате, снятой Итемпасом. Они переговорили, обменявшись глупостями и предупреждениями, в то время как я бестелесно таился в нише тишины и шпионил за ними. Хотя Йейнэ могла и заметить меня – с ней мои штучки редко проходили. Но если и заметила, ей было все равно. Хотел бы я знать, что это означало.

Ибо тогда-то и настал момент, которого я с ужасом ждал. Она посмотрела на него, то есть по-настоящему вгляделась.

– Ты изменился, – сказала она.

– Еще недостаточно, – возразил он.

– Чего ты боишься?

И на это он, конечно, не ответил, ибо не в его природе признавать такое.

– Ты стал сильнее, – заметила Йейнэ. – Похоже, она пошла тебе на пользу.

Он не переменился в лице, но его гнев заполнил всю комнату.

– Да, – сказал он. – Именно так.

Повисла очень напряженная тишина, а меня охватила надежда. Понимаете, Йейнэ – лучшая среди нас, у нее бездна здравого смысла, унаследованного от смертных, и собственная несравненная гордость. Уж она-то не должна была уступить! Но мгновение минуло, она вздохнула, и вид у нее стал пристыженный. И вот что она сказала:

– Мы… мы поступили неправильно, забрав ее у тебя.

Вот и все. Вот такое признание. Последовало молчание, тянувшееся целую вечность, и, пока оно длилось, он ее простил. Я почувствовал это так же верно, как всякое смертное существо узнает, что солнце взошло.