Их взрывы были ужасны. В зависимости от погодных условий при взрыве образовывалась огненная сфера диаметром до полутора километров и всё, что оказывалось внутри неё, обугливалось до полной неузнаваемости. Всего таких пусков было произведено девятнадцать и два в том числе по пригородам Стамбула. Жертвы были очень велики, но и преступления турок тоже ведь были чудовищны. Уже вечером первого дня нашей самой главной задачей было сломить сопротивление турецкой армии и отрядов самообороны, в которые моментально превратились погромщики. Так они себя называли, когда, охваченные ужасом от того, что с ними никто не церемонится, начинали сдаваться в плен. В плену с ними тоже не церемонились. Их немедленно разували и скручивали им руки узкими полосками пластика, похожего на металл, порвать который было выше человеческих сил, после чего укладывали рядами прямо на земле.

Четверо суток нам приходилось буквально выдирать турецких солдат и погромщиков из множества подземных убежищ. Они пытались выставить перед собой живой щит из стариков, женщин и детей, но в таком случае если они не сдавались через полчаса, то мы уничтожали всех термобарическими боеприпасами. Вечером двадцать пятого сентября я посадил наш "Кречет" на палубе авианосца "Америка", который встал на якорь вблизи Стамбула. За пять суток мы потеряли убитыми троих десантников, но при этом неоднократно могли погибнуть все вместе. Никто даже не пытался сказать мне: — "Ваша светлость, вам надлежит находиться в штабе". В штабах у нас находились одни только военные, все те наши друзья, которые осуществляли руководство боевыми действиями, но теперь, когда Османская империя была повержена, а вся Турция оккупирована, нужно было принять политическое решение, что и было возложено на меня. Как только турбины "Кречета" остановились, Виктор спросил меня:

— Ну, что, Колобок, огорошишь нас чем-нибудь на ночь глядя или всё же возьмёшь тайм-аут до утра?

С трудом вставая из кресла, я огрызнулся:

— Витя, иди ты знаешь куда… Мне сейчас только бы добраться до госпиталя. У меня всё тело болит.

Не смотря на то, что мне действительно досталось во время последней высадки десанта, снова пришлось пострелять прямо из кабины, я всё же выбрался из кабины самостоятельно, а вот спускался по лесенке уже при помощи палубной команды. Боже, во что за это время превратился наш "Кречет". Весь исцарапанный, в копоти, с вмятинами от пуль он всё равно выглядел лучше, чем мы. Нас усадили на диванчики электрокаров и повезли в госпиталь. К счастью ничего серьёзного врачи во мне не обнаружили. Так, мелочи, несколько "щепок" отлетевших от внутренней поверхности боескафандра вонзилось мне в тело, было сломано четыре ребра и больше ничего. Первым делом меня загрузили в горячую ванну, где я нежился целый час, после чего мне начали накладывать швы даже не на раны, а на порезы. Потом мне наложили на грудь давящую повязку, одели в шелковую пижаму и отвезли на каталке президентскую каюту.

Наутро я чувствовал себя ещё хуже, чем вчера вечером и потому потребовал себе таблетку стимулятора, а поскольку выпил их за пять суток всего две, то мне её дали. Попробовали бы не дать. Через час я чувствовал себя совершенно другим человеком. Надев мундир майора Корпуса, я отправился из спальной в просторный кабинет. На борту каждого нашего крейсера имеется так называемая президентская каюта, отведённая для меня. Ещё до начала операции "Гнев миротворцев", я потребовал от своих друзей, чтобы никто не вмешивался в мои личные дела, а они заключались в следующем, до тех пор, пока обстоятельства не потребуют от меня выступить с очередным политическим заявлением, я вместе с Айболитом и Битюгом буду находиться в самой гуще событий и буду одним из нескольких тысяч командиров десантно-штурмовой группы.