Юрчик снял мокрую двупалую рукавицу и приподнял ее голову за подбородок.

Веки отрезаны. На щеках вырезаны звезды. На лбу ножом — «СССР»

Внезапно губы ее шевельнулись.

— Жива, лейтенант, жива… — каким-то рыдающим голосом сказал Заборских.

— Воды! — тонким голосом закричал Юрчик.

Он пытался отвести взгляд от этих карих глаз, но почему-то не мог.

— Мы свои, слышишь, бабушка! Мы свои! Мы — советские люди! Да развяжите ее, мать вашу! — закричал он на бойцов, оцепеневших рядом с ним.

Те словно проснулись и начали разматывать колючку, густо завязанную на спине.

— На… Пей, пей! — Юрчик осторожно прислонил фляжку с водой к губам женщины.

Она судорожно сглотнула несколько раз. Вода обмыла ее подбородок, скатываясь за ворот телогрейки, накинутой немцами на голое ее тело. Одной телогрейки. Штанов не было. И валенок не было. Она стояла босая, голоногая. На ногах спеклась кровь.

Она что-то прошептала. Юрчик не понял. Он наклонился поближе к ее страшному лицу.

— Спаси… Опозд… Спасиб… Дждлася… Пришли. В деревню идите…

Последние слова она выдохнула с силой. Так, что услышали ее все бойцы.

Потом она заплакала.

И перестала дышать.

Умерла.

Дотерпела.

Словно пьяный, младший лейтенант Юрчик повернулся к полузнакомому бойцу:

— До бригады… Дуй… Быстро…

А потом заорал на тех, кто мучался, рвя рукавицы и руки о колючку, пытаясь разогнуть железный узел.

— Быстрее!

— Сейчас, сейчас товарищ лейтенант!

Юрчика затрясло. Он отвернулся. И повернулся лишь тогда, когда бойцы распутали, наконец, колючку и опустили женщину на мокрый снег. Телогрейка распахнулась.

И Юрчик потерял сознание, когда увидел, что у нее вырезано…

Они видел уже многое. Многое из того, что человек не должен видеть. Не имеет права видеть. Он видел обмороженные ноги и руки, он видел смерть товарищей, он видел больше, чем можно выдержать. Но сейчас…

Темнота перед глазами рассеялась. Младший лейтенант сидел, качаясь на обочине дороги и мычал, мычал во весь голос. А потом схватил автомат и, бросив лыжи и вещмешок, побежал, крича, в сторону деревни.

Бойцы, онемевшие вокруг трупа женщины, бросились за ним.

Но, как оказалось, она была права.

Они опоздали.

О том, что здесь была, когда-то, деревня, напоминали только большие полуразрушенные печи, с широко разинутыми ртами и глазницами. А из этих ртов и глазниц торчали обгорелые человеческие ноги. А на боках печек — сквозь копоть — смешные рисунки:

Вот подсолнухи.

Вот котятки с мячом.

Вот хохлятки с цыплятами.

Вот паренек со своей девчоночкой.

А в центре деревни — журавель с высоко поднятым пустым деревянным ведром. Кто-то из бойцов опускает бадью вниз. Она ударяется о что-то твёрдое. Боец поднимает ведро. Оно полно крови.

В яме лежит женщина. Одна. С младенчиком. У обоих расколоты ударом приклада головы.

— Робёночка не пожалели, — шепчет кто-то. — Робёночка…

Один дом уцелел.

На правой стене дома прибит большой деревянный крест. На нем распят старик. Раздет догола. Руки, ноги и голова прибиты к доскам железными штырями. Грудь изрезана. Лица почти нет. Кровавое месиво вместо лица.

На левой стене повешена старуха. За волосы. Ноги и руки подрублены. Чтобы дольше вытекала кровь?

К двери прибита собачонка.

Смотреть на все это не было сил. Но десантники шли мимо этого смотрели.