|
Окна повыбивали младшие Тэннеры. В одном из соседних все еще жила старуха Мей, но ее муж умер, и все говорили, что старуха Мей свихнулась. Она была толстой, грязной и не выходила из трейлера – во всяком случае, Элен этого ни разу не видела. В соседнем когда-то поселилась молодая пара, и вначале они старались сделать свой трейлер уютным – под окном поставили ящики с искусственными цветами, а он выкрасил прицеп в веселый желтый цвет. Но теперь у них было двое детей и ожидался третий, желтая краска облупилась, а цветы от солнца стали белесыми. Жена сидела на ступеньках – казалось, она с них вообще не встает, – волосы ее были накручены на бигуди, а двое голеньких малышей играли в пыли с двумя младшими Тэннерами. Когда Элен проходила мимо, мать лениво подняла голову.
– Привет, Элен! Жарко, а? – Да. Очень. – Элен вежливо ей улыбнулась и отвела глаза. Женщина в последний раз затянулась и бросила окурок в пластмассовые цветы. Элен еле удержалась, чтобы не крикнуть: «Не делайте этого, не делайте! Мерзко, безобразно, ужасно – так ужасно!» Мамы дома не оказалось, но теперь это случалось часто. Вернется с парой свертков около шести и скажет, что была на рынке – только сейчас спохватилась, что у них кончился хлеб… или сахар… или чай. Прежде Элен принимала это к сердцу. Но не теперь. И уж, конечно, не сейчас – значит, ей не придется объяснять, почему она задержалась. В трейлере было жарко, как в духовке. Она открыла все окна и дверь, но легче не стало. Ни малейшего сквозняка, зато мухи устремились внутрь – и только. Она швырнула сумку с учебниками на стол и налила себе стакан холодного молока. Какая жара! И она ужасно грязная. Вот бы встать сейчас под душ – настоящий душ, – и пусть холодная вода льется, льется, льется. Или пойти к заводи – может быть, с Билли – и искупаться… Но теперь этого почти не бывает. Билли работает просто круглые сутки. А когда свободен, подумала она, он словно бы ее избегает. Но почему? Она ведь ему нравится. Но стоит ей упомянуть про купание или хотя бы просто позвать его погулять, как Билли отводит глаза, краснеет и придумывает какую-нибудь отговорку. Конечно, она может пойти и одна, что ей мешает? Но было страшновато. Возле заводи стояла такая тишина! Один раз она сходила – и никакого удовольствия не получила, то есть такого, как с Билли. Все время, пока она плавала, ей чудилось, что кто-то подсматривает за ней, укрывшись между тополями. Она тогда быстро выбралась из воды и бежала через кусты всю дорогу до дома. Элен сбросила туфли, прошла в спальню и кинулась на кровать. Кровать ее матери осталась незастеленной, и в комнате стоял кисловатый запах, словно от нестираного белья. Элен закрыла глаза. Иногда ей казалось, что маму теперь это не трогает, не так, как раньше. Ей вспомнилась спальня Присциллы-Энн, розовые фестоны. Ей вспомнилась новая ванная, которую только что оборудовал Мерв Питерс, – Присцилла-Энн открыла дверь туда, когда она уходила: сверкающий кафель, а ванна и все остальное не белые, а розовые. Она никогда прежде не видела розовых, даже не знала, что такие бывают. «Розовый цвет такой красивый, – вздохнула Присцилла-Энн. – Верно? Мой самый любимый цвет!» Элен открыла глаза. Рядом жужжала жирная навозная муха. Стены были в пятнах ржавчины – она проступала сквозь краску, что бы с ней ни делали. Тонкие ситцевые занавески вылиняли и выцвели добела и висели на окне точно тряпки. Ножка ее кровати надломилась, винт, которым мама ее скрепила, разболтался, и при каждом движении кровать накренялась. Старый желтый комодик с каждым днем, казалось Элен, становился все желтее и желтее, все безобразнее и безобразнее. В церковь она никогда не ходила, хотя, заполняя школьные анкеты, ее мать в графе «вероисповедание» размашисто писала: «Епископальное». Элен снова закрыла глаза. |
