«Итак, почему вы, русский писатель, приехали на родину по приглашению американского посла?» — «Во-первых, потому, что мы с Джеком соседи по Джорджтауну, а во-вторых, потому, что до него меня на родину никто и не приглашал. Кроме того, московскую квартиру моей жены в этом году захватила комендатура, нам и остановиться-то негде кроме как в Спасо-хаусе».

Шаг за шагом мы подходим все ближе к пограничному контролю. За ним я вижу плотную стенку встречающих. Уже различаются знакомые лица. И вот, наконец, мы среди них, переходим из рук в руки, вернее — мы во власти всех рук, вернее — позволяем себя обнимать, трепать и лобзать всякому, кто может дотянуться, и сами обнимаем и лобзаем всех, кто под рукой. Кажется, даже и тех, кого не полагается лобзать. Журналистов, например, не обязательно лобзать. Уже не поймешь, кто вокруг — друзья или журналисты? Журналисты — молоды, мои друзья — стары. Надо лобзать старых, ни в коем случае не оскандалиться, не лобзать молодых. Однако вот и молодые женщины бросаются с объятиями, кричат: «Вася, Вася, узнаешь?» Кажется, узнаю, но не очень: многие «красотки прежних лет» сделали подтяжку. Еле добираюсь до своего сына и сестры. Снова включаются лампы телевизионщиков, уже несколько групп снимают одновременно, через головы протягиваются микрофончики и магнитофончики. За время жизни на Западе я уже забыл, что я суперстар.

Наконец выходим на «просторы родины чудесной». Летит снег, настоящая пурга. «Это прямо к вашему приезду Россия решила выступить в своем репертуаре. До вчерашнего дня была чудная европейская погода». В суматохе возникает краткий миг, когда мы с ней остаемся одни. «Здравствуй, говорю я ей, наконец-то мы одни. Спасибо за метель».

По прошествии девяти лет на чужбине я вдруг заметил, что Россия для меня начинает превращаться в литературу о России. Не следует путать это понятие с русской литературой. Последняя, частью которой я себя полагал и потому вполне небрежно относился к ее «текстам», тоже как-то изменилась, прибавила весу, начала превращаться, вот именно, в «тексты». Словом, из живой страны, из родины, «где я страдал, где я любил», из «немытой России», из родины-жены, по выражению Блока, из родины-суки, по выражению Синявского, моя страна стала превращаться для меня в источник информации. Весьма значительный источник, надо сказать. И актуальной, и академической информации вполне хватало, чтобы не скучать. Одну минуточку, говорил я себе, а не становишься ли ты и сам тем, что в американских кругах называется an old hand on Russia (знатоком России)? Смогу ли я восстановить живое ощущение страны, спрашивал я себя и понимал, что в этом, очевидно, и заключается основной смысл моей десятидневной поездки.

Проснувшись на следующее утро в роскошном Спасо-хаусе (построенный незадолго до революции особняк принадлежал одному из знаменитых московских миллионеров) и позавтракав с гостеприимными Мэтлоками, мы пошли с Майей пешком в журнал «Юность». Садовое кольцо мало изменилось. По-прежнему по нему несутся в обе стороны пустые грузовики. Воздух, ах, должен признать, воздух хуже, чем в Лос-Анджелесе. Соцлозунги пропали, зато рядом с Политической академией Советской Армии афиша маленького видеоклуба предлагает фильмы с участием любимого артиста советской молодежи Арнольда Шварценеггера. Мы уже наслушались рассказов о Москве от наших друзей-эмигрантов, побывавших там до нас. Общее впечатление: серость, развал, упадок, уныние. Странно только то, думал я, что рассказчики прибывают из Москвы в каком-то приподнятом, возбужденном состоянии. Москва и раньше не отличалась ярким спектром, хоть было время в нашей жизни, когда мы сделали ее для себя площадкой карнавала. Сейчас еще больше потускнела. В самом деле, фасады домов не могут похвастаться свежестью. Архитектурных шедевров на Садовом не появилось, да и вообще, кажется, ничего нового не построено.